Оля уже жалела, что пришла сюда, дружеский разговор не выходил — Нина Николаевна, кажется, собиралась посмеяться над ней. Оля сказала, смущенная:
— Простите, что мне пришлось высказать мнение о ваших отношениях — Николай Александрович сам коснулся этого. Я понимаю, как вам неприятно, поверьте. Я пойду — у вас прием, а я задерживаю.
Оля торопливо встала, но Нина Николаевна задержала ее. Она скинула халат.
— Глупенькая, ничего вы не понимаете, — сказала она ласково. — Боже мой, какая вы еще молодая! Садитесь, садитесь, мой прием давно кончился. Мы поговорим с вами здесь, нужно бы позвать вас домой, угостить чаем, но у нас ремонт в комнате, все красится. Расскажите о себе, Оля, как вы попали на север, как живете, все рассказывайте.
И Оля рассказывала, удивляясь, что так сразу подчиняется воле этой серьезной немолодой женщины. Понемногу беседа наладилась, Нина Николаевна, оказывается, еще больше провела на севере, чем Оля, была в глухих местах, недалеко от их становья.
— Уже сотню километров на лыжах не пройду, а было время — ходила, — сказала она задумчиво. — Узнала, что у соседей на станке появилась «Анна Каренина», не побоялась ни пурги, ни мороза. Сама порою удивляюсь — последние пять лет даже не выходила прогуляться в тундру.
— Я становлюсь такой же, — поделилась своими опасениями Оля. — С каждым годом меня все меньше тянет к блужданиям. В этом году не пошла в кочевье с оленными бригадами.
— Не клевещите на себя, — возразила Нина Николаевна. — В вас долго еще будет бушевать энергия. Теперь я понимаю, почему Николай так влюбился в вас — у вас имеется все, чего ему не хватает.
Оля знала, что багровеет, с этим ничего нельзя было поделать. Но с голосом своим Оля пыталась бороться. Она сказала со смешком:
— Вот как — влюбился? Лично я об этом ничего не знаю, Николай Александрович не поставил меня в известность. Самое большое, на что он поднимался в письмах, — это пожалуется, что некому его ругать, а я, мол, смогла бы.
Нина Николеавна тоже засмеялась. Она заметила:
— Это ужасно похоже на Николая. Если бы вы знали, как он о вас говорил, вы — и самая умная, и самая дорогая, и самая твердая, на это он особенно упирает, он ценит это качество. Андрею он признался, что мечтает жениться на вас, думает специально взять отпуск на две недели и достать нарты — ехать к вам делать предложение. Но вот вам почему-то не сообщил.
Она стала одеваться, взяла Олю под руку, заглянула ей в лицо.
— Проводите меня домой, по дороге еще поговорим.
А у своего дома, после длинного разговора, она с волнением сказала, обнимая Олю, — ничем она не напоминала ту хмурую сосредоточенную женщину, что ее встретила:
— Поезжайте, Оля, обязательно поезжайте. Я знаю, вас это удивит, но вы должны поверить: мы любим Николая — и я, и Андрей, и все наши знакомые. Он хороший человек, только ребенок — капризный, искренний. И он вас любит, я-то знаю, когда он любит, — очень, очень, Оля! Не бросайте его, ему нужна такая, как вы. А мы будем с вами друзьями — настоящими друзьями, Оля!
3
Оля не узнавала Красноярска. Память сохранила низенькие угрюмые домишки, плохо замощенные тротуары, пыль и темноту вечерних улиц. Оля вспоминала собачий лай — псы надрывались за каждыми воротами, было страшно ходить. А сейчас на главном проспекте поднимались многоэтажные дома, не было ни деревянных ворот, ни псов. Он не был так красив, так сконцентрирован, этот старый город, как тот, молодой, что вознесся на севере, — старина, оттесненная в углы, прикрытая громадами нового, еще боролась, еще путалась под ногами. Но она была обречена, все помолодело и похорошело здесь. Оля оставила вещи в гостинице, наскоро перекусила и отправилась бродить. Был ранний час, город только просыпался, тополя важно шумели. Выйдя на берег Енисея, Оля узнала по-настоящему старый Красноярск — нет, город еще не повернулся лицом к своей великой реке, он по-прежнему отгораживался от нее заборами, барьерами уборных и дровяных складов. Она шла вдоль обрыва, всматривалась в реку. Река грохотала и звенела, как цех завода, по ней мчались катера, проплывали теплоходы, проносились глиссеры, тащились баржи. Она оглушала гудками, свистками, склянками, тяжелым дыханием заводов, раскинувшихся на правом берегу, — Енисей стал другим, это был клокочущий котел, не прежняя величественная пустыня. Оля пошла дальше, узнала трехэтажную коробку — археологический музей, снова изумилась — тенистый бульвар раскинулся на месте прежних огородов и свалок. Не было и деревянного сарая — пристани, над Енисеем возносилось высокое здание со шпилем. Но если архитектура на берегу и изменилась, то старые порядки, похоже, еще господствовали в этом уголке — на песчаном пляже, рядом с колоннадой речного вокзала, под тополями и статуями бульвара, валялись чемоданы и тюки, на них сидели люди, всматриваясь с надеждой в каждое судно. Оля грустно глядела на них — так и она некогда сидела и волновалась, засыпала у холодной воды. Она вспомнила Мотю, Павла, Сероцкого, ее сердце сжалось, ей захотелось еще раз встретиться с молодостью своей хоть на часок. Что бы она им сказала, как бы они поглядели на нее, Мотя заплакала бы, Павел выругался — он скрывал под бранью свои хорошие чувства, он их стеснялся. А Сероцкий — он протянул бы ей руку, проговорил: «Олечка, сколько лет, сколько зим!», ласково улыбнулся, глаза его, живые и теплые, как руки, дотронулись бы до нее…