В то время, когда она нам преподавала, ей было около шестидесяти. Ее маленькое, изрезанное морщинами лицо несло на себе отпечаток внезапно обрушившейся старости. Суровый образ дополняли волосы, уложенные вокруг головы бережно и терпеливо, словно глина на гончарном круге, и поднятые в величественную пирамиду. Если бы кто-то вытащил черную шпильку, которая держала прическу, волосы упали бы до самой талии, создавая обманчивое впечатление, будто их никогда не касались ножницы или бритва. Высокий пучок удлинял узкую и тонкую, плоскую на вид фигуру, облаченную в хлопковые блузки и шерстяные юбки. У нее были выцветшие серо-зеленые глаза – когда-то давно слезы разбавили их оттенок, – но она подводила их ярким синим карандашом, отчего зрачки сверкали, как горящие угли. Полные, припухшие, будто бы искусанные губы были накрашены темно-коричневой помадой. Этот горделивый, яркий образ не сообщал: «Я хороша собой» или «Я существую». Он выражал силу, протест, сопротивление. Эксцентричный макияж бросал вызов самой идее красоты и резко контрастировал с серыми костюмами вовсе не для того, чтобы загримировать лицо, сделать его более юным и привлекательным. То было заявление иного рода: «Не приближайтесь» или «Держитесь подальше». Эльза Вайс пряталась в этом чужеродном теле, которое нетерпеливо отсчитывало прожитые ею годы. При этом она не скрывалась под маской учительницы. Ее убежищем была она сама, единственная в своем роде, закаленная в боях тигрица, прекрасная и ужасная, проворная как лань – несмотря на то что ее вряд ли можно было сравнить с благородным животным, да и вообще в ее образе не было ничего аристократического. Макияж был боевой раскраской, сообщавшей о невидимой внутренней борьбе. Он предупреждал нас, старшеклассников, что в центре нашего уютного микрокосма скрывается таинственное варварское начало, которое она олицетворяла всем своим существом и жизненным опытом, не претендуя на титул вождя. Будь мы младше, возможно, мы могли бы задавать ей какие-нибудь наивные вопросы, которые сотрясли бы ее мир до основания. Но мы были подростками, мы не делились с ней подробностями нашей жизни, не считая тех, которые были очевидны сами собой вследствие вынужденного сосуществования в классной комнате.
Но она не позволяла нам быть обычными подростками. Она выбрала себе место среди юных – и в то же время отрицала их, заглушала их голоса, словно пытаясь выжить из своего класса. Она не хотела слышать ни о чем, что не относилось к теме урока. Ее не интересовали ни наши биографии, ни корни, ни прошлое, ни переживания. Она воспитывала в нас покорность, равнодушие, безропотность и безволие, преждевременно выдернув нас из мира юности и поместив в безвозрастную неопределенность. В ее присутствии мы вели себя сдержанно, напускали на себя серьезность. Она не собиралась учиться чему-то у нас и не рассказывала нам о своей жизни. Не позволяла мудрости прожитых лет соприкоснуться с наивной мудростью детей, с противоречивым и бесхитростным опытом нашей юности. Для нее жизнь оставалась позади, она топталась на месте, не предпринимая новых шагов. А мы жили в ожидании будущего.
4
Мы догадывались, что у Вайс в жизни есть только ученики – или в основном ученики. Мы были всем ее миром – или по крайней мере большей его частью; миром, который из года в год обновлялся и распадался без всяких союзов на вечные времена. Мы это понимали, но не придавали особого значения. Попросту говоря, мы были ее спасением. Не мы, конкретные ученики начальных, средних и старших классов конца семидесятых годов – она никогда не стремилась привязаться к сменяющим друг друга лицам и именам, – но сам феномен класса, его отлаженная и совершенная структура, порядок и правила, строгий, устоявшийся режим. Невозможно было представить, чтобы в присутствии Эльзы Вайс подростки превратили классную комнату в зоопарк, в базарную площадь, устроили шумную потасовку. Она следила, чтобы все оставалось неизменным, раз и навсегда обозначив правила, и в тот момент, когда мы их приняли – добровольно или вынужденно, – мы научились даже получать от них удовольствие. Мы никогда бы не признались себе в том, что ее уроки приносили нам своеобразное наслаждение. Наслаждение, которое не имело ничего общего с ощущением легкости и беззаботности. Занятия пролетали на одном дыхании, точнее говоря, казались нам очень короткими – и длинными одновременно. Отстраненная близость с учениками доставляла радость и ей, но она не позволяла этому чувству собой управлять. Радость мелькала в ее глазах подобно старой знакомой, которая торопливо машет рукой с противоположной стороны улицы.