Во время ее урока невозможно было валять дурака, глазеть по сторонам или предаваться мечтаниям. Она требовала постоянной боевой готовности. Мы входили в класс за несколько минут до звонка. Рассаживались по местам. Доставали тетради. Напряженно ждали, когда она влетит в класс и решительным шагом выйдет на свое место. Мы наблюдали, как изо дня в день она следует одной и той же методике преподавания, в которой цинизм, сарказм, ирония, презрение и оглушительное молчание сочетались с неожиданными проявлениями сострадания и нежности. Свою погоню за совершенством она разменивала на мелкие монеты, которые незамедлительно пускала в оборот: в ее арсенале были знание предмета, опыт, профессионализм, а также занятия спортом. Изредка она делилась с нами впечатлениями о просмотренных телепередачах, и было ясно, что ее воображение занимает чистая и непорочная человеческая природа, которую душа или Дух только оскверняют.
Большинство из нас не нарушало дистанции – она была неприкосновенна, как святая святых. Единицы отваживались перебраться на ее берег, высокомерно или по-дружески протянуть ей руку. Остальные довольствовались краткими встречами во время уроков, интенсивными и неизбежными. В коридорах и во дворе мы смущенно качали головами. Даже если бы мы полностью научились ей доверять, она все равно оставалась бы неприступна, не способна к участию в общем деле, солидарности или эмпатии. Ей нельзя было доверить наши тайны – и не потому, что она не стала бы их идеальной хранительницей, а потому, что мысли ее занимало другое. Мы не могли привлечь ее внимание, потребовать от нее чего-то большего, ожидать большего. Мы никогда ей не принадлежали, не заполняли пустоту в ее сердце, не вызывали в ней чувства сопричастности. Мы не были ее семьей. Сложно было в этом усомниться. Она оставалась одинокой, но в нас не нуждалась. Вайс была учительницей, а не матерью. Подростки часто подсознательно стремятся к тому, чтобы учительница заменила им мать: ловят ее взгляды, следят за движениями рук, разговаривают с ней по душам и многозначительно молчат; таково желание соединить материнство и знание вопреки традиции, в которой знание – прерогатива отцовства. Но к Вайс это не имело отношения. Никто из нас не заблуждался на ее счет. Она не стремилась занять хоть сколько-то важное место в нашей жизни. Наши учительницы – и не только Эльза Вайс – воплощали для нас иную форму существования, которая стойко противилась конформизму общества, где мы росли. Если бы такая Эльза была одна, можно было бы счесть ее случайной мутацией, но три или четыре женщины означали вызов, новый образ бытия, имевший реальный потенциал. В те времена, когда существовала тесная связь между полом и ролью в обществе, мы приходили к выводу, что можно жить полноценной жизнью без семьи в привычном смысле слова. Проводить время среди подростков и при этом не быть их матерью. Иметь материнский инстинкт, не обзаводясь потомством. А можно и не иметь его. Можно остаться в стороне от привычных установок, выбрать иной путь, который мы, возможно, не хотели бы повторить – он был слишком сложен и опасен, хотя и не обязательно подлежал осуждению. И все же рано или поздно мы понимали, что путь этот существует и заключает в себе иные возможности. Эти альтернативы становились реальностью как среди тех женщин, которые приехали из-за границы, так и среди коренных израильтянок. Несмотря на то что школа в какой-то степени служила продолжением семьи, доверившей ей на воспитание своих сыновей и дочерей, в ней мы поневоле открывали новые горизонты. Мы находились вне дома. Благодаря учительскому составу школа представляла собой экстерриториальную зону.
5
Вайс называла нас «мы» – в первом лице множественного числа; для нее мы были однородной серой массой, в которой она различала лишь сильных и слабых учеников. Предпочитала сильных и относилась к ним с явной симпатией. При этом скупилась на похвалы. Она дирижировала нашим оркестром, не допуская сольных партий; первой скрипке или виоле дозволялось вставить короткую фразу лишь в крайних случаях, когда учительница приходила в отчаяние, когда ее и без того истрепанные нервы окончательно сдавали, не выдержав очередной порции чепухи в нашем исполнении. Тогда она вызывала кого-то из немногих избранных и просила назвать правильный ответ. Мы отвечали, только когда нам велели; другими словами, когда она задавала вопросы, предполагающие ответы – правильные, конкретные и однозначные. Она никогда не задавала вопросов с подвохом. Никогда не задавала вопросов, на которые нельзя ответить. Эти скупые диалоги приносили мало утешения. Мы никогда ничего не обсуждали, не обменивались мнениями. При таком подходе к обучению вероятность риска для нее была невелика: все оставалось предсказуемым и недвусмысленным. Робея и заискивая, наши голоса терялись в раскатах низкого голоса, который срывался с опущенных уголков ее губ. Лишь эти губы, словно подчинявшиеся силе тяжести – наперекор заостренным каблукам и высокой прическе, – напоминали о том, что когда-то жизнь обошлась с ней жестоко. Иногда она переходила на крик. Это означало, что тема разговора исчерпана. «Ты у кого-то списала!» – вопила она, швыряя толстую тетрадь на парту; ее гневный, не терпящий возражения взгляд прожигал несчастную ученицу насквозь.