Научившись не ёрзать, не суетиться, можно делать что угодно в каком угодно темпе, с какой угодно степенью внимания и скорости и не чувствовать при этом, что время от тебя убегает или тебя уносит. Это то ощущение, о котором я говорил раньше – когда ты на отдыхе и весь отпуск еще впереди; можно быть быстрым или медлительным, без всякого ощущения времени, потому что делаешь только то, что делаешь, и нет напряжения целенаправленности. И тогда увидишь, что можно молиться абсолютно в любой обстановке, что нет таких обстоятельств, которое могут помешать молиться. Помеха молитве может возникнуть, если дать вихрю овладеть тобой, если допустить бурю внутрь себя, вместо того чтобы оставить ее снаружи.
Вспомните евангельский рассказ о буре на море Галилейском. Христос спит в лодке, а кругом бушует непогода. Сначала апостолы борются, напряженно и с надеждой борются за свою жизнь. Но в какой-то момент они падают духом, и буря, которая была снаружи, врывается внутрь, – внутри у них тоже бушует ураган. Тревога и смерть не просто кружат вихрем вокруг них, они ворвались им в душу. И апостолы оборачиваются ко Христу и поступают, как мы часто поступаем с Богом: мы обращаем взор к Нему в момент напряжения и трагедии и негодуем, что Он так спокоен. Евангельский рассказ подчеркивает это, говоря, что Христос с головой “на возглавии” спал – предельное оскорбление! Они гибнут, а Ему уютно… Точно то же мы часто испытываем по отношению к Богу: как Он смеет пребывать в Своем блаженстве, как Он смеет быть в таком покое, когда я в беде?.. И ученики поступают так, как часто поступаем мы. Вместо того, чтобы обратиться к Богу и сказать: “Ты – сам покой, Ты – Господь; скажи слово, и мой слуга будет исцелен; скажи слово – и всё встанет на место”, они Его бесцеремонно расталкивают, будят и говорят: “Неужели Тебе дела нет, что мы погибаем?” Другими словами: “Если ничего сделать не можешь, то хоть не спи! Если неспособен ни на что лучшее, то хоть помучься и погибни вместе с нами!” Христос на это отзывается; Он встает и говорит: “О, маловеры!” И отстраняя их, обращается к буре и, как бы вливая в бурю Свой внутренний покой, Свою гармонию и мир, говорит ей: “Утихни, умолкни!” – и всё успокаивается.
Это мы можем сделать и должны быть способны делать. Но это требует систематической, умной тренировки, точно так же, как мы тренируемся, чтобы научиться делать другие вещи. Научись владеть временем – и что бы ты ни делал, каково бы ни было напряжение, в буре и трагедии, или просто в той суете, в которой мы живем постоянно – сумеешь быть покойным, сумеешь стоять неподвижно в настоящей минуте лицом к лицу с Господом, в молчании или со словом. Если пользуешься словами, ты можешь принести Богу всё, что вокруг, всю окружающую бурю. Если молчишь – можешь стоять в том центре циклона, урагана, где царит покой, предоставляя буре свирепствовать вокруг тебя, пока ты находишься там, где Бог, в единственной точке абсолютной устойчивости. Однако эта точка абсолютной устойчивости – не такая точка, где бы ничего не происходило; встретившись в этой точке, все противодействующие напряжения уравновешены между собой и держимы в мощной руке Божией.
Подлинное безмолвие – нечто предельно интенсивное, оно обладает “густотой”, плотностью, оно реально, оно подлинно живо. Мне вспоминается эпизод из жизни подвижников пустыни. Одного из братий просили сказать назидательное слово в честь епископа, который должен был их посетить. И старец ответил: “Нет, я ничего не скажу; если ему ничего не говорит мое молчание, то ничего не скажут и слова”. О такого рода молчании мы должны стараться разузнать и ему стараться научиться. Как это делается? Я попробую указать вам притчей или образом наблюдения за птицами.
Если мы хотим наблюдать, как в лесу или в поле просыпаются и оживают птицы, мы должны, во-первых, встать раньше них; мы должны быть в состоянии настороженного, живого внимания, полностью стряхнув с себя сон, прежде чем проснется первая птица и даже прежде чем птицы знают, что утро настало. Затем надо пойти в поле или в лес и устроиться там совершенно неподвижно, совершенно тихо – и вместе с тем без напряжения, так, чтобы никаким шорохом не вспугнуть чутко спящих кругом созданий, иначе они разбегутся или разлетятся туда, где мы не сможем их ни слышать, ни видеть. Наблюдение за птицами предполагает, с одной стороны, неподвижность, тишину и покой, и вместе с тем предельную чуткость, потому что если сидишь в поле, досыпая сны своей короткой ночи, то все птицы разлетятся, раньше чем ты сообразишь, что солнце припекает тебе спину. Совершенно необходимо сочетать эту интенсивную чуткость с неподвижностью и отсутствием напряжения; это и есть созерцательная подготовка к созерцательному безмолвию. Это очень трудно осуществимое равновесие между, с одной стороны, бдительностью, которая позволяет нам отзываться на всё, что бы ни встретилось, совершенно открытым умом, свободным от всякой предвзятости и ожидания, и с другой стороны – неподвижным покоем, который позволит отозваться на встреченное, не проектируя на него отражение нашего собственного присутствия, что было бы разрушительно.
Лет двадцать пять тому назад, вскоре после того как я стал священником, меня послали служить перед Рождеством в дом престарелых. Там была одна старушка, которая впоследствии умерла в возрасте ста двух лет. Они подошла ко мне после первой службы и сказала: ”Отец Антоний, я хотела бы получить совет о молитве”. Я предложил: “Тогда обратитесь к отцу такому-то!” Она ответила: “Все эти годы я обращалась к людям, у которых, как считается, есть знание о молитве, и никогда не получила от них дельного совета. И я подумала, что вы, который, вероятно, еще ничего не знаете, может быть, случайно скажете что-нибудь полезное”. Это было очень обнадеживающее начало! Я ее тогда спросил: “А в чем ваша проблема?” И старушка моя ответила: “Вот уже четырнадцать лет я почти непрерывно твержу Иисусову молитву и никогда не ощутила Божие присутствие”. И тогда я действительно по простоте сказал ей то, что думал: “Если вы всё время говорите, когда же Богу слово вставить?” Она спросила: “А что же мне делать?” И я сказал: “После утреннего завтрака пойдите в свою комнату, приберите ее, поставьте кресло поудобнее, так, чтобы за его спинкой остались все темные углы, которые всегда есть в комнате у пожилой женщины и куда упрятываются вещи от посторонних глаз. Зажгите лампаду перед иконой и потом оглядитесь в своей комнате. Просто сидите, глядите вокруг, и постарайтесь увидеть, где вы живете, потому что я уверен, что если вы молились все последние четырнадцать лет, то вы очень давно не замечали своей комнаты. И потом возьмите вязание, и в течение пятнадцати минут вяжите перед лицом Божиим; но я запрещаю вам произносить хоть одно слово молитвы. Просто вяжите, и старайтесь радоваться на тишину своей комнаты”.
Она подумала, что это не очень благочестивый совет, но решила попробовать. Через некоторое время она ко мне пришла, говорит: “А знаете – получается!” Я спросил: “А что получается?” – потому что мне было очень любопытно, как сработал мой совет. И она говорит: “Я сделала, как вы сказали: встала, умылась, прибрала свою комнату, позавтракала, вернулась, удостоверилась, что кругом нет ничего такого, что будет меня раздражать, а потом устроилась в кресле и подумала: Ох, как чудесно! Передо мной пятнадцать минут, в течение которых я могу ничего не делать – и не чувствовать себя в этом виноватой!.. Потом огляделась вокруг и действительно, впервые за много лет, подумала: какая уютная у меня комната! Окно в сад, комната удобная, достаточно просторная и для меня и для вещей, которые скопились за годы… И (прибавила она) я чувствовала такую тишину, потому что комната была так мирна. Тикали часы, но ничто не нарушало тишину, их тиканье только подчеркивало окружающий покой. Через некоторое время я вспомнила, что должна вязать перед лицом Божиим, и тогда взяла вязание, и всё больше и больше чувствовала тишину. Спицы звякали о ручки кресла, часы тикали мирно, не о чем было волноваться, не надо было напрягаться; и постепенно я стала замечать, что эта тишина – не просто отсутствие шума, а (как она выразилась) “имеет густоту”. Она состояла не из отсутствия, пустоты, а в ней было присутствие чего-то. Тишина имела плотность, содержание, и она начала вливаться в меня. Окружающая тишина начала заполнять меня и сливаться с тишиной во мне”. И под конец она сказала нечто очень красивое, что я потом встретил у французского писателя Жоржа Бернаноса; она сказала: “Я вдруг заметила, что эта тишина есть присутствие;и в сердцевине этой тишины был тот, Кто – сама Тишина, сам Мир, сама Гармония”.