— Э-э-э! Так не пойдет, — завопил Главный, выпростался на полкорпуса из гроба и, что есть силы, толкнул моего двойника в бок. Тот не удержался и отступил на шаг, ровно туда, где был я. Дохнув в лицо чем-то смрадным и нутряным, он прошел сквозь меня, не зацепив, и растворился за спиной. Все еще трясясь от страха, я вцепился в Сашкину рубашку и начал в истерике рвать ее, вконец изуверясь в ее действительном существовании. Сашка больно сдавил меня и, увлекая куда-то в сторону, зашептал на ухо: "Ты что, сдурел? Хочешь жутенькую сказку расскажу?" Уже теряя сознание, я подставил ему груди, и он, как и я, забыв обо всем на свете, заходил ходуном, затрясся и замял грудь, словно грязную бумагу, и навалился сверху, и забормотал быстро, слов не разобрать:
"Вот тебе и девственник", — разочарованно думал я, проснувшись среди ночи. Сашка, раскинувшись, лежал рядом, — и что я должен взрастить, орошенный его спермой? И что скажет он наяву?
Хотелось пить. Двинулся ощупью в коридор. Постоял, прислушиваясь. Тихо. Не зная планировки квартиры, понятия не имел в какую сторону идти. Пошел наугад и тут же натолкнулся на дверь. Приотворил: на полу в центре комнаты в беспорядке накидано какое-то тряпье, и на нем, совершенно голые, переплетясь телами, спали, (я присел на корточки и вгляделся получше), Юрасик, Лорка, Машка и рыженькая девушка, обладательница волшебных грудей, таинственным образом возвращенных на прежнее место.
В смежной комнате от крошечной стенной лампочки чуть теплился свет, вокруг гроба спали гости, уронив головы на стол, да и сам Главный не шелохнулся; накрытый салфеткой, почивал утомленный от восторгов член. Я взял бутылку вина и вернулся к Сашке.
Он что-то забормотал и вдруг резко вскочил на колени, глядя на меня непомнящим взглядом…
— Где Машка?
— Вот тебе раз, — я всплеснул руками, — забудь о ней, давай выпьем.
— За что? — спросил он осторожно, накрыл простыней член, а тот и под простыней стоял.
— За идею, — я не мог отвести взгляда от его члена, — за мужскую любовь, могущественнее которой нет ничего.
Сашка сжалился и пощекотал мне живот.
— Жить хочется, — сладко зевнул, потянулся к вину.
— Ты живи, милый, ты со мною живи, — в голове опять замутилось, — я тебе и деток рожу, если надо, я все могу. Сашка, осенив себя крестным знамением, полез на меня, придавил, рыкнув. Ах, он вошел в меня и вышел, вошел и снова вышел, и снова вошел, с удивлением рассматривая сверху простенькое женское счастье.
На следующее утро в комнату, где я спал с Сашкой, влетела Лорка, забралась к нам под одеяло и закурила.
— Представляете, они опять сосут.
Сквозь рваные тюлевые занавески прокралось серенькое солнце и улеглось в ногах. Мне столько обещала ночь, что я торопился жить. Дверь тихонько отворилась и, обернутая в полотенце, вошла Машка, села на краешек постели, преломив головой слабенький и нежный солнечный лучик.
— Предлагаю вспомнить того, кого давно забыли и устроить ему праздник.
Мы оживились, и, ковыряясь в прошлом, натолкнулись на маленькую взрослую Людку.
— Ей сейчас, должно быть, полтинник, — Машка шумно зачесала в волосах.
— Никак не меньше, — потушила сигарету о кровать Лорка.
Людку никто из нас не видел давно и ничего не слышал о ней. Лет двадцать назад прекрасным летним утром она стояла на углу Лесной и находилась к тому времени по ту сторону жизни. Чуть позже, в знаменитой пивной она призналась, что ей до слез обидно каждое утро здороваться со смертью, в то время как она могла бы еще послужить стенографисткой кому угодно и за сколько угодно.
— Какие вы, на хуй, ученики, — увидев нас, гуськом потянувшихся к выходу, закричал Главный, — что с того, что вы пососали? Ну и как, ближе стали к вечному?