Тем временем ветерок выпрыгнул наружу, поюлил около коленок и побежал по краешку травы.
— Куда ты? — слабо крикнула вслед, но тут же приковалась взглядом к маленькому самшитовому деревцу неподалеку. Деревце, хотя вокруг все было тихо, ходило ходуном: тряслись жилистые столетние ветки, раскачивались невзрачные цветочки, даже корешки, разрыхлив землю, тоже подрагивали… Лиданька, крадучись, подползла поближе, сорвала цветочек и принялась рассматривать. Он все еще дрожал. Была это предсмертная дрожь или что другое — такими вопросами Лиданька не мучалась, а просто наблюдала, как пыльца, под действием какой-то невидимой силы, стягивается с лепестков к центру, к крошечному пестику и исчезает, поглощенная им. Лиданька представила, что точно таким образом засасывала она своим нутром, что ни попадя. Миллиарды маленьких жизней потонули в ней, как в бездонной бочке, не оставив даже воспоминаний о себе. Ей стало весело при этой мысли. В своей обители она была властна карать или миловать. Она предпочитала карать. «Так этим уродливым, ненавистным тварям и надо!» Смутно, неприязненно припомнился Толик. «Толик — это ошибка, просчет, разрушитель магического тела. Разве он служил единению, разве с его рождением познала она истинную цену жизни, напротив, расщепив ее на мелкие кусочки, не оставил даже надежды на восстановление». Она вспомнила, как он эгоистично и вредно пихался ножками изнутри, как саднило тело от жуткой, непреходяшей боли, как ночами нашептывала страстные, лишенные всякого смысла, речи: «Только живи!» Сравнила с наполненностью дерзким ветром, легким и сильным, словно гимн, что принес воспоминания о пьяных, юношеских клятвах разжигать вечный Огонь в мужчинах.
— Дура, дура! — закричала Лиданька, и, отбросив цветок, обратилась к деревцу. Кривой высохший ствол походил на змею, прокладывающую путь к опасному месту. В приморском городке, шатаясь по рынку, Лиданька встречала много побрякушек, сделанных из самшита: браслеты, кольца, цепи, колье, амулеты, маленькие шкатулки. Они пользовались большим спросом еще и потому, что долго хранили запах дерева, естественный, кружащий голову. «Матку в цельности сохранить или кого отвадить, на все гожи», — орали бабки, но Лиданька только отмахивалась, сбитая с толку писательницей. Сейчас, приглядываясь к дереву, громко сокрушалась о растраченном впустую времени.
— Вот тебе неверные ориентиры, вот тебе чертовы писатели! Это ж надо!
Наплакавшись вдоволь в больнице, Мартина и домой приехала в слезах. Долго не могла взять себя в руки — все о чем мечтала до операции, казалось теперь идиотским и романтическим лепетом.
— Отрезала грудь — и любовь зазвучала ярче, — дразнила себя перед зеркалом, — поистине надо иметь слоновьи уши, чтобы услышать ее звучание! Толик не музыкален, а переводить смешно — трам-там-там-трам-там-там.
Немного успокоившись, Мартина выбралась на улицу, прошлась по двору туда-сюда, в стеклах первых этажей проплыла ее плоская фигура. Близился погожий томительный вечер. На автобусной остановке начала было разговор с двумя тетками, но те посмотрели сквозь и ничего не ответили. В центре, на Тверском, было много народа. Мартина присела на лавку, наблюдая пеструю, со вкусом одетую публику. Беззаботность, царящая вокруг, обескуражили ее. Никто, казалось, не думал ни о чем таком, что сообщило бы печаль лицам или придавило летящие походки.
— Через пятнадцать минут начинаем, — вдруг закричал молодой парень на соседней лавке, подскочил на сиденье и огляделся по сторонам, — блокируй дорожку!
Вдоль аллеи побежали какие-то люди, останавливая прохожих, и те послушно ступали на траву, в сторонку. Вокруг Мартины образовался кружок, и она нечаянно стала его центром. Сквозь ряды протолкнулся толстенький активист с мегафоном и заорал.
— Начинаем! — вдохнул побольше воздуха, — Товарищи!
Только тут Мартина встрепенулась, но ее тут же осадили.
— Ты третья в очереди.
— Позвольте, как третья, — возмутилась она, но тут же снова села на место, зажатая с двух сторон.
— Третья — это значит третья.
— Да и хрен с вами, — фыркнула Мартина.
— Мы для кого дом, который зовем НАШИМ, строили?! — загудел в мегафон оратор. Площадь затихла, будто пойманная на месте преступления.
— Всякой твари по паре, понимаешь, набилось. И кто в лес, кто по дрова! Я к мэру — отворот поворот, я туда, я сюда — все болеют, ятить их мать! Это что ж получается? Я спрашиваю, мы то можем зайти, да так, что б не в прихожей толкаться, а прямо к столу?!