Толика ломало. Острая боль, перекрывая дыхание, пеленала с ног до головы. Совершенно без сил выглянул из-под одеяла. Лиданькин туфель валялся рядом с подушкой. Он схватил его и швырнул в стену. Удар раздался спустя несколько минут. Толик опять высунулся. Откуда-то издалека слышны шаги, еле различимые, но все отчетливее и отчетливее. «Вычислили!: Ничего не скажу, главное, про мелочи не забыть, все на мелочах попадаются:, - Толик накрылся с головой, обратившись в слух, — скажу, спал весь день. Докажут? Пусть, посмотрим».
Шаги, наконец, замерли где-то у изголовья кровати. Толик ждал, крепко закрыв глаза. Никакого движения. Прошло много времени. Не выдержал и осторожно отогнул край одеяла. Кто-то шарил у письменного стола. Толик чуть приподнялся.
— Чего ищешь?
— Лампу. Ничего не видать.
— Слева, — удивился, услышав знакомый голос. Лампа, наконец, зажглась. Так и есть — Котов, собственной персоной. В пиджаке на голое тело.
— Я звонил тебе! — Толик не мог скрыть радости, — много раз:
— Знаю, — оборвал тот резко, — где стаканы?
— Сейчас, — Толик быстро сбегал на кухню.
Котов поднял с пола туфлю.
— Отлеталась, значит?!
У Толика опять стало черно внутри, и взор его потух: «Откуда знает? Невероятно!»
— Хочешь постичь непостижимое? — Котов разлил по стаканам.
— Хочу, чтобы боль прекратилась.
Выпили. Котов все еще разглядывал туфельку.
— Боль чувствуешь, как человек или по-особому?
Толик чуть не расхохотался в ответ.
— Чудак ты, Котов, говорю, все болит и сверху и изнутри, будто били много часов подряд. Ты лучше скажи, где он, свет-то? Жду его плена.
Толик видел, что Котов менжуется, что-то скрывает, готовит что-то.
— Сейчас в тебе тьма, — зашелся тот в полупьяном кашле, а, успокоившись, заговорил снова, — потому что точишь себя, как червь. Выманить ничего наружу не можешь. Все образами мучаешься. Оставь их, откуда пришли, не тащи за собой. Иначе, все напрасно.
— Легко сказать:, - и, вдруг, вспомнил книжного друга, что изнахратил себя после преступления мыслями и страхами перед людьми и Богом, — тем же путем иду, тем же! Но как иначе?!
— Вот именно! Если вспомнишь конец, то увидишь, никаким путем он не пошел, человека в себе только утихомирил, свои чувства и страсти. У тебя иной путь!
— Опять загадками говоришь?
— Напрягись, сделай милость. Замахнулся на высокое, а все норовишь обратно скатиться. Не до человеков тебе сейчас, себя буди! Себя преодолей, порадуй меня!
— Страшно! А вдруг там нет ничего, Котов? Шагну, а там пусто. Сам-то, небось, не был, а пихаешься!
— Был, не был, откуда тебе знать, не обо мне речь, о тебе!
Толик измучился, приглядываясь к Котову. Лампа ярко горела, но тот в тени держался и защищался от света рукой.
— Я бабку убил, — вдруг выпалил Толик и замер, хотел слова на лету поймать, но успел.
— Опять не о том говоришь, не слушаешь меня. У тебя был выбор?
Толик вспомнил, как прыгнула на него бабка, заинтересовавшись чем не следовало, и твердо ответил.
— Не было.
— На том и порешим. Ты полежи пока, я за другой сгоняю, — и тронул лампу, погасил, прошел мимо, ничего не задев, ориентируясь в темноте, словно кошка.
Снова стало страшно, хоть ори. И опять Толик заполз под одеяло, зуб на зуб не попадал. Долго лежал, пытаясь унять дрожь. Котов не возвращался. Черный континент выплыл из сердца, словно из тумана и превратился в мрачные, зловещие горы, такие высокие, что и, задрав голову, вершин не увидать. А то в просветах меж скал мерещились истоптанные грядки, на одной цветная косынка, связанная жгутом, на другой надкусанный ломоть хлеба и стопка водки рядом. Толик озверел от призраков и, чувствуя, что внутри что-то ломается, что-то жизненно-важное скрипит и тянет из последних сил, выполз наружу. На полу чуть белела брошенная туфелька. Сгиб под каблучком походил на резкий горный поворот. Будто и вправду ощутил сырое дыхание камня и тяжесть подъема. Тропинка за поворотом вдруг забрала еще круче. Вертикальная, без края и конца, едва поместилась на пике пропасти. Упав на колени, Толик пополз ничком. А то вдруг вставал и двигался почти без усилий, легко и весело. Но это редко случалось, в основном ползал. Один раз услышал шум снизу, и, приблизившись к краю, заглянул туда. Далеко, далеко, на самом дне бушевал Котов, ломясь в какую-то дверь.