— Нинка, — донесло эхо со всех сторон, — дай, кому говорят!
— Ничего не дам, ночь на дворе, ишь фокусник, с вечера бери.
— Кто ж загодя знает, сколько надо?
— Ты? Да не знаешь?!
— Открой, Нин, Христом Богом прошу:
Маленьким Котов смотрелся сверху, маленьким было его желание, хоть и тревожило эхом все вокруг. Толик усмехнулся: «Перепрыгнул Котова, а ведь каким великаном гляделся он еще совсем недавно!»
V
— Любовь, — будто в бреду металась Мартина по квартире, рассуждая сама с собой, — это тебе не боль, а болища, не спектакль, но драма. Как я раньше жила? Зачем столько времени без нее?!
Она сорвала повязку с груди и потрогала розовые шрамы. Подскочила к зеркалу.
— Бедра, ноги, куда это все? Разве живет любовь в них? От Бога, говорите. Ноги? От Бога? — крикнула отражению, — плевать хотела на этого Бога. Сама им стану, если надо, и перекрою все по-своему!
Она опять забегала из угла в угол, недовольная собой, обращалась к наболевшему: «Преодолеть смерть! Через растворение тела смерть преодолеть!» — такая задача казалась теперь по плечу, да и другого выхода для себя не видела. Она вполне сознавала, что, по-человечески, страшным будет ее конец. Но вглядываясь в будущее, без растворения, расценивала жизнь, как сокрушительное поражение.
— После меня любовь останется! А значит и я сама, потому что я и есть любовь, нет больше во мне ничего такого, из-за чего горячиться.
Обращаясь к прошлому, стыдилась себя. В слепом тщеславии стать чем-то значительным, стала ветеринаром. Толика, напротив, вспоминала с благоговением.
— Что было бы со мной, не случись этой встречи? Соглашаясь на такую жертву, разве ему одному пытаюсь угодить? Неправда, — восклицала, озаренная пониманием сущих вещей, — себя к небу вознесу, сама, своими руками! Никаких Богов не надо, никакой веры, все сама сделаю!
Набегавшись вдоволь по квартире, позвонила матери и сказала, что надо увидеться. Та пробурчала недовольно и бросила трубку.
Веселье было в самом разгаре, когда Мартина постучала в дверь. Мать, как всегда неприбранная, растрепанная, словно только что из постели, выплыла на порог.
— Проходи, коль пришла, — и сразу скрылась в комнате.
Из гостей за столом сидели двое незнакомых мужчин средних лет, и соседка по этажу, тетя Вера. Мартина разозлилась, что поговорить с матерью с глазу на глаз не удастся, но тут же оттаяла, увидев гриф гитары у стола и крупную татуировку на руке одного из гостей: «из этих, не изменяет мать себе, молодец!»
— Знаете ли вы, милая барышня, — обратился к Мартине татуированный — какой день сегодня?
— Суббота, завтра воскресенье, — ответила она беззаботно.
— Ни черта себе!
Все непринужденно и весело засмеялись. Обстановка разрядилась.
— Дочь моя, Маринка, знакомьтесь, — мать ухаживала за гостями, смотрела, чтоб у всех в рюмках было поровну.
— Мариночка, хочешь песню? — спросил вдруг в татуировке.
— Затем и пришла, вас послушать, да на мать посмотреть.
Он загасил сигарету, подстроил гитару и запел красивым глухим голосом:
«Я слишком долго шел в трансцедентальных снах
И, наконец, зацвёл Виолет на моих губах:» *
Мартина замерла. Слезы набежали на глаза, как представила, что последний раз сидит здесь, последний раз видит мать и слушает песни, что ласкали слух с детства. Но в этой песне почудилось что-то необыкновенное:
— А знаешь, — не допел он до конца и зажал струны рукой, — что такое «Виолет»?
— Фиалка, — не раздумывая, ответила Мартина.
— Точно! Только не лесная, такой не увидишь нигде.
— Петь, опять за своё? — влез дружок.
— Какая же? — не терпелось узнать Мартине.