— Необыкновенные, — он крепко обнял ее и поцеловал в губы.
Она опять встревожилась о члене и полезла рукой между ног. Теперь член уже принадлежал ей. Глубоко войдя корнями внутрь, напоминал дерево. Галька сжала ноги, примяв ветви, и погладила ствол.
— Жаль, что он растет вниз, его пышная крона могла бы укрыть в своей тени многих путников, — поделилась с Борисом.
Но повернув голову обнаружила, что она одна. Ей опять стало страшно. «Дальше что?» — лихорадочно заметалась мыслями и попыталась встать, но не тут то было. Локти уперлись во что-то твердое и холодное. Потолок упал к самому лбу, и сдвинулись стены. «Ах, воздуху, воздуху», — крикнула, но никто не услышал зловещее шипение. Галька заскреблась в потолок и застучала пятками в пол. «Кто-нибудь, помогите! Да что же это такое?!», — бесилась еще долго. Вдруг сквозь узкую щель в потолке разглядела знакомые лица. Но никто и не думал ее выручать, напротив, постояв над ней секунду, другую, принялись швырять землю, которая тут же забила пусть маленькое, но окошечко в ускользающий мир, и плотная тьма окутала странное помещение. Галька в ту же минуту рванула напролом, будто точно угадала цель. И мрак внезапно расступился вокруг небольшого, в несколько взмахов, озерца. В центре, на одном месте, кружилась лодочка, весла, словно плети, болтались по бокам, а в в лодочке, занимая ее всю целиком, стояла странная фигура. Ни мужчина, ни женщина. Нечто среднее. Сквозь прозрачную декольтированную распашонку, глядели вишневые, напряженные соски. Галька разинула рот и тихо присела на берегу. Фигура медленно раскачивалась вверх-вниз, в поклоне утопая в кроне раскидистого дерева, что росло у нее между ног. С берега его можно было принять за эрегированный кверху член. Стояла послеполуденная жара. Внезапно возбудившись, предвидя небывалое соединение, Галька кинулась в воду. Не ощутив прохлады при погружении, быстро, словно вихрь или мысль, оставив дрожащий воздух позади, достигла центра и приласканая тенью, закачалась вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз.
IV
Толик готовился к убийству Лиданьки. Неискушенный в таких делах, переворошил кучу судебной литературы, останавливаясь на ошибках, которые совершали все преступники без исключения. Не чувствуя за собой никакой вины, он не хотел попадаться, а тем более быть осужденным. За что? Свой случай считал простым сведением счетов. Ведь вред, нанесенный ему Лиданькой, как ни прикидывай, был несравненно большим. Обратился и к художественной книге. Очень понравилась одна. И хоть речь шла об ином убийстве, Толик нашел много общего со своей целью. Разве не предвидел он в будущем хороших дел?! Разумеется предвидел и много думал об этом! «Только счастливый и свободный человек способен созидать. Раб, пленник — нигде и никогда», — подбадривал себя. Особенно полюбился ему пассаж, когда герой книги говорил к тем, кто имеет право переступить через убийство. То, что он один из этих людей, Толик с некоторых пор не сомневался ни на минуту. Это открылось внезапно и больше не отпускало. Теперь он выходил гулять каждый вечер и, присматриваясь к людям, ясно видел, что они не стоят того, чтобы много думать о них. Ничтожными, копошащимися вшами казались они. Но хуже всех была, конечно же, Лиданька. Иной раз думалось, что попадись она сейчас под руку, прикончил бы прямо на улице, не заботясь о последствиях. В сердцах кричал: «Сразу стану свободным, а значит, и тюрьма на пользу пойдет. Свободному человеку все на пользу идет!» Но, остывая, все-таки склонялся к осторожности. Словом, почти все было решено в неделю. Оставались мелочи. Ему, например, не нравилось красться сзади и бить по затылку, но он пока не знал, что скажет на прощание, встретившись с глазу на глаз, как объяснит свой дерзкий поступок. Этот момент хотелось обставить особенно, чтобы она все поняла. Надо говорить в общем, а не сыпать упреками. Допустим, он выйдет ей навстречу и скажет: «Отдай член!» Толик предполагал, хорошо зная Лиданьку, что она только засмеется на его просьбу и отвернется, дальше не станет слушать. Он вспотел, продумывая речь, сокрушаясь по любому неточному предложению. В самый неподходящий момент вдруг жалел Лиданьку, и хотел напоследок не только рассказать, но и показать, что та сделала с ним, но тут же резво гнал подобные мысли прочь. Разжалобить ее не удастся. Ничего не отдаст. Еще один момент смущал — Толик никак не мог забыть слова мага об усилии души. Слова эти запомнились и покалывали изнутри, словно назойливая иголочка. Разгадать же их тайный смысл не удавалось. Несколько раз пытался получить хотя бы устную консультацию по телефону, но маг, как сквозь землю провалился. И Толик, наконец, решился!
В субботу утром проснулся; еле сдерживая дрожь, прошелся по квартире, долго стоял под душем. Оделся во все черное: «Незаметно, если кровь попадет:» Поедая завтрак, опять обратился к себе, ища поддержки: «Надо ли?» и быстро ответил: «Непременно, если хочешь жить!» За все это время он ни разу не вспомнил о Мартине, а сейчас вдруг подумал, что ей одной и расскажет. Она поймет.
Солнце быстро поднималось, день обещал быть жарким. Народ собирался за город, улица гудела, таща на себе весь груз суеты и веселья. Толик легко затерялся в толпе и, зажатый с двух сторон тетками, что болтали без умолку между собой, старался не думать о предстоящем деле. Что касается практической части, то он определил осмотреться и действовать по ситуации на месте, в деревенском доме орудия убийства валялись на каждом шагу.
Людей в вагон набилось невидимо. «Это хорошо, — подумал Толик, — не запомнят, каждый своим занят». Однако, часа через два стало посвободнее, и он заволновался: «По-городскому одет, один такой, надо было что похуже». И, увернувшись от тяжелого, изподлобья, взгляда молодой женщины, вышел в тамбур. Здесь, как всегда от ядовитого табачного дыма дышать было нечем. Толик тоже закурил и молча уставился в окно, отделившись спиной от разговора, что вели мужики. Вдруг стало одиноко и холодно: «Как перед казнью», — содрогнулся всем телом. Представил, как тихонько войдет в дом. Лиданька, как всегда, на кровати лежит, полуодетая, в потолок смотрит, на огород, наверняка, и не заглянула еще, хоть клялась, что работать поехала. Бабка, та вечно на задворках с утра пропадает. Ничего не услышит. Толик выйдет в центр комнаты, чтобы мать его заметила.
— Приехал, случилось что? — потянется лениво.
— Разговор есть, — ответит ей.
— Ну?
Толик споткнулся. В этом «ну», произнесенном без интереса, словца ради, Лиданька была вся. «То то и оно, — сжался от ненависти, — что слушать будет в полуха, всем видом выдавая превосходство. Допустим, он заговорит о кастрации, точнее о духовной кастрации и что? Она посмотрит с удивлением, зачем с пустяками приехал, начнет нетерпеливо оглядываться, похлопывая себя по бокам». Толик кинется и придушит слегка, что б поняла, что пустяки закончились, и жизнь ее, начиная с этого мгновения, очень коротенькая, длиною всего в несколько слов, должна вместить годы, прожитые вместе. Сидя сверху и вдавив ее в матрац (времени очень мало, счет на секунды), скажет, зачем приехал, скажет о неизбежности жестокого для себя выбора между жизнью и смертью, где нет места морали. Скажет, что его путь — это путь жизни: И цена этого пути чрезмерно высока для обоих, но придется раскошелиться. Он вдруг ясно почувствовал, как с последним вздохом Лиданьки, последний раз выдохнет сам, и тут же, сквозь мгновенную смерть, пробудится для иной зари, освещенной новым солнцем свободной жизни. Эту жизнь в деталях различал пока неясно, но что она, блистательная и бесконечная, рвущаяся к горизонту и ввысь, знал твердо, как химическую формулу только что открытого металла. Так вот о какой смерти и какой жизни говорил маг! В задымленном тамбуре Толик, наконец, вполне уверился, что игра стоит свеч и, вспомнив книжного героя с его неясной мечтой, ради которой пришлось пойти на большое преступление, простодушно усмехнулся. Нет, его цель — Великая (что может быть больше истинной жизни?), а значит, и зло в отношении человека ничтожного и вредного допускал великое.