В детстве я обожал его. Не подозревая даже, что это недостатки конструкции, я преклонялся перед его неподвижным маловыразительным лицом, как некогда в Индии преклонялись перед бесстрастным ликом Будды. Интересно, что позже, когда я видел скульптуры Будды, мне всегда казалось, что, заговори Будда, — и голос у него окажется, как у моего отца: невыразительный, женственно-высокий.
В меня не вписали много знаний — Адаму было интересно, чтобы я начал почти с ничего, более с ничего, чем даже человеческий детеныш. За мной наблюдали десятки приборов, десятки глаз: что я скорее усвою, с чего начну постижение пространства, времени. Я был свободнее в передвижении, чем человек, у меня было больше анализаторов, и игры мои были разнообразнее. Но я как-то понимал, что, играя, делаю дело. Я привык к вниманию, привык работать на зрителя, я очень гордился, когда мое действие или мой ответ вызывали гул анализаторов напряженнее обычного, когда мне предлагались дополнительные вопросы, показывающие, что ответ вызвал особенный интерес.
Познание мне доставляло радость. Не знаю, само по себе или потому, что я верил, будто наградой будет мне тело. Наверное, кто-то сказал мне, что киберы, овладевшие знанием, получают право выбирать тело, лицо, имя, и я простодушно считал, что это то же тело, что у людей.
Я много изучал, много читал: не скажу, что бы мне не попадались книги, в которых что-то настораживало меня — неясный намек на возможность иного детства. Но так сильна была власть первоначального заблуждения, так велика была загруженность далекими от этого вопроса науками, что это, заронив даже не подозрение — тень подозрения, проскакивало мимо меня.
Когда же впервые? Когда начал я подозревать, что мы — не то, что люди? Что даже сам Адам обладает лишь подделкой под человеческое тело?.. Не помню… Не помню, когда это началось. Не случилось же это разом. Вероятно, это узнавалось постепенно, кусками, и каждый кусок, причиняя боль, еще оставлял что-то от иллюзии. Вероятно, я мучился, но потом это выпало из памяти (сплошной «записи» у меня тогда еще не было). Я как-то сразу помню себя заносчивым подростком, считающим человеческий род всего-навсего своим предтечей, чем-то вроде обезьяньего племени, которое теперь, выдав высший продукт — меня, может отойти в тень, тихо доживать свой биовек. Впрочем, над тем, чем же собственно должно заниматься высшее существо, я как-то не задумывался.
Скрывая от других, с отцом я вначале делился своими заносчивыми мыслями. Я считал его союзником — ведь он был то же, что я. Но Адам каждый раз пугался, принимался терпеливо внушать мне, что если я и быстрее соображаю, больше вижу, больше слышу, чем люди, то все-таки я именно соображаю, вижу, слышу; я — человек, не больше, не меньше. Разница между мной и человеком только количественная.
— Ты — человек, сделанный из другого материала, но по тем же самым принципам! — внушал мне обеспокоенный Адам по нескольку раз в день. — Ты и сделан-то для того, чтобы, совершая человеческую работу, меньше потреблять необходимых людям веществ. Чтобы помочь им разобраться в усложненных условиях природного кризиса. Чтобы лучше, наконец, разобраться в самих себе.
И вот тогда я решил, что Адам, мой отец, еще недавно обожаемый мной, — не больше, чем низкопоклонник, раз и навсегда связанный по рукам доверием, оказанным ему людьми.
Я был как бы на грани распада. Что только не терзало меня тогда! Меня равно мучила гипотеза о бесконечности мира и гипотеза о его конечности. Меня мучили суждение, что все повторяется в мире, и утверждение, что ничто не повторяется. Меня мучила моя особа. Я то ощущал себя другим, не таким, как люди, и склонен был считать себя лучше. То, наоборот, чуть не умирал от острого отвращения к себе. Подчас мне хотелось обмануть людей, стать ничем не отличным от них, приобрести не только подобность им, но самое настоящее тело, стать лучшим из них, а потом признаться, что я — кибер, искусственное существо.
В такие дни я удалялся в изучение антропологических наук, был готов пойти в ученики к Адаму, мудрившему в своем институте над помесью человека с машиной.
А иногда меня преследовало воспоминание, что я уже был, был человеком. В минуты усталости я видел как бы сон… Воспоминание об улочке… Прямо посреди нее под мост течет не речка даже, а грязный ручей. Улочка вымощена кирпичом и булыжником. Рядом подъем в гору, грязный и скользкий. Сумерки. Какие-то редкие, не обращающие на себя внимания люди. Ты не взрослый еще. Ты подросток. Сыро. Зябко. Плохое освещение. И тоска. И нужно спешить, чтобы успеть. Но такая тоска, что кажется — ничего не надо, затеряться бы здесь, съежиться от холода, скорчиться от тоски и так навсегда и остаться. И все-таки ты спешишь, и какой-то страх, причина которого так же забыта, как начало и конец этого пути, подгоняет тебя, в то время как цепенящая тоска, тягостное предчувствие делают невыносимым каждое усилие.