При этих словах аллеманец вздрогнул, тяжко вздохнул и кивнул. Оливио сел на крышку пустого гроба Вайсманнов, аллеманец опустился на колени перед ним, снял шляпу, поежился, словно от холода:
– Примете ли вы мою исповедь, посвященный?..
– Оливио, – подсказал ему паладин, чувствуя, что как-то в склепе похолодало. – Приму.
– Меня зовут Ойген Бруненхайм, мне двадцать лет. Я второй из сыновей Отто и Корделии Бруненхаймов… По решению деда и отца я должен был жениться на Гертруде Вайсманн, это было сговорено давно, нашим мнением не интересовались, важны были только торговые интересы родителей. Гертруда тоже была не в восторге, как вы понимаете. А я… Я люблю Адельгейду. Увидел ее четыре года назад, она была еще девочкой… И не мог забыть. Их семья переехала в Фарталью не так давно, и они живут по аллеманским обычаям, Адельгейду одну из дома не пускали, как ей шестнадцать исполнилось, учиться не позволяли, даже в школе, отец для нее домашних учителей нанимал. Вот через одного такого учителя мы с ней переписываться стали… и полюбили друг друга. Я отцу признался, сказал – жить без Адельгейды не смогу, а она – без меня. Письма ее показал... Отец повздыхал, конечно, но договор с Вайсманнами насчет нашего с Гертрудой брака расторг и пошел сватать для меня Адельгейду. А старый Эрих Шнайдер наотрез отказался. Да еще и разозлился жутко. Заявил, что дочь его страшная распутница, раз позволила какому-то гадкому хлыщу в нее влюбиться, дала ему, то есть мне, повод на что-то рассчитывать. И что Адельгейду он замуж не выдаст, что такой шлюхе одна дорога – в монастырь… Отец мой было сказал ему, что в Фарталье ни в один монастырь не примут девушку, которая туда идет против своей воли… так он заявил, что и не собирался в фартальский монастырь ее отдавать, повезет ее в Аллеманию, там ее приличиям научат… Отец от такого пришел в ужас, пытался как-то Эриха отговорить, но кончилось плохо: слуги Шнайдеров отца выпроводили, вежливо, конечно, но… понятно было, что разговаривать там больше не о чем. А потом мы узнали, что Эрих и его сын Адельгейду в тот же вечер избили до полусмерти. Отец дал мне денег, ушлого человека нашел в помощники, чтобы выкрасть Адельгейду и увезти подальше… Но мы не успели – на второй день Эрих Шнайдер всем объявил, что дочь умерла. И я понял, что жить больше мне незачем. Вот и решил прийти сюда и умереть на ее могиле. Дома письмо оставил, где меня искать, и друзьям тоже разослал – пусть все узнают, пусть на Шнайдеров позор падет… Эх. Вот и вся история. А… надо ведь еще в грехах покаяться… С прошлой исповеди нагрешить, кажется, не особо успел. Грешен в том, что ругался грязно и старому Шнайдеру и его сыну желал сдохнуть в муках. И что я, получается, причиной смерти Адельгейды стал. Вот это и есть мой самый большой грех.
Юноша заплакал.
Оливио коснулся его лба:
– Исповедь принимаю, Ойген. Прощаю тебе грех сквернословия и злоречия. А в гибели Адельгейды твоей вины нет, в этом виновен ее отец. И по-хорошему об этом бы надо заявить. Это ведь убийство.
– Свидетелей же нет, – Ойген достал платок и вытер слезы. – Никто не поверит.
Он опять поежился.
– Если будет заявление о семейном насилии и убийстве, могилу вскроют для освидетельствования, и дознаватель установит, что девушка умерла не своей смертью, а от побоев, – пояснил Оливио. История Адельгейды возмутила его до глубины души, и очень захотелось восстановить справедливость. – И это для старого Шнайдера будет позором еще большим, чем твой хладный труп на могиле его дочери с посмертным письмом.
Аллеманец воспрянул духом, глаза его заблестели:
– Я… я как-то об этом не подумал. Да у меня бы, наверное, и заявление не приняли. А вот если вы… Вы же паладин, ваше слово против слова Шнайдера должно весить больше.
Оливио не успел ему ничего ответить, как звякнула решетка, и в склеп вбежал, громко топая сапогами, здоровенный парень двадцати пяти лет, по виду тоже типичнейший аллеманец. В одной руке у него была тяжелая трость с бронзовым набалдашником, в другой – пистоль. Увидев Ойгена, он грязно выругался и крикнул по-аллемански:
– Ах ты сучий сын, опозорить нас задумал?! Сдохнуть хочешь – так сейчас сдохнешь!!! Как собака паршивая! – и поднял пистоль, целясь в грудь Ойгену.
Оливио аллеманский знал хорошо, учил его еще до Корпуса, так что прекрасно понял вопли здоровилы. А уж взведенную пистоль понял еще лучше. Он схватил Ойгена за руку, прижал к себе и призвал святую броню, надеясь, что ее хватит на двоих.
Грянул выстрел, святая броня остановила пулю, но и сама развеялась. Молодой Шнайдер взревел, замахнулся тростью и бросился на паладина и Ойгена…