– Добрый вечер.
Джош вздрогнул от неожиданности и обернулся. Он и не заметил, что уже несколько минут находится в комнате не один. Мать-настоятельница, как и встретившая его монахиня, была одета в широкое серое бесформенное платье и сильно накрахмаленный белый чепец, отчасти скрывавший ее лицо. На веревочном поясе висели эбонитовые четки и связка серебряных ключей, на шее – массивная цепочка с золотым крестом.
– Это вы хотели увидеть мисс Хэррисон? – спросила она таким тихим голосом, что Джошу пришлось вслушиваться в каждое слово.
– Да, мэм, то есть я хотел сказать, достопочтенная мать. Видите ли, я в курсе того, что случилось с девушкой и через какие испытания ей пришлось пройти. Я люблю ее и верю, что в состоянии ей помочь.
– Мне очень жаль вас расстраивать, но боюсь, что мисс Хэррисон умирает. Мы просто хотим, чтобы она ушла в лучший мир в состоянии покоя и просветления. Даже отец отказался ее навещать по той же причине.
– Ее отец! – вскричал юноша, и лицо его исказилось от гнева. – Но ведь он и есть тот самый человек, который едва не убил ее.
В комнате на время установилось молчание, в продолжение которого настоятельница рассматривала посетителя из-под забрала крахмального чепца. Затем она произнесла:
– А почему вы так уверены в том, что сможете ей помочь, мистер э…?
– Эйсгарт. Джош Эйсгарт. Я помогу ей с помощью любви. Одной только любви. Той самой, которой Отец Небесный наградил всех людей.
В комнате опять повисла тишина. Джош устало опустил глаза и безнадежно уставился на свои руки, синие от холода. И вдруг услышал голос настоятельницы:
– Что ж, очень хорошо, мистер Эйсгарт. Господь наградил нас любовью, это правильно. Попробуем употребить ее на богоугодное дело. Пожалуйста, следуйте за мной.
И Джош с надеждой и нетерпением последовал за настоятельницей, которая беззвучно скользила по сумрачным извилистым коридорам, пока наконец они не оказались в лечебной палате, уставленной рядами больничных коек, окрашенных в серый цвет и покрытых алыми одеялами. Только две койки и были заняты: на одной лежала старая женщина, которая спокойно спала, а на другой – мальчик лет двенадцати. Его лицо было красным от жестокой лихорадки, а глаза с расширившимися от боли зрачками затуманились от страданий. Большая ширма отделяла часть палаты от остального помещения, и настоятельница предложила Джошу пройти туда. Там, бледная и исхудавшая так, что ее трудно было узнать, на складной металлической кровати лежала Франческа Хэррисон, не подавая признаков жизни.
Молодая сестра-сиделка, перебирая четки, в молчании сидела рядом, наблюдая за умирающей, и только тяжелое дыхание девушки нарушало торжественную тишину палаты. Джош непроизвольно опустился на колени у изголовья кровати и, сложив руки, стал молча молиться, едва осмеливаясь взглянуть на девушку. Когда же он, наконец, повнимательнее присмотрелся к ней, то заметил, что признаки приближающейся кончины уже стали проявляться на ее лице. Сестры подрезали светлые волосы Фрэнси, чтобы ей легче было переносить жар, под ее глазами залегли голубовато-серые тени, щеки впали, а бескровные губы превратились в тонкую щель, из которой с трудом вырывался воздух. Ее костлявые, безжизненные руки были сложены на груди крест-накрест, словно ее уже начали готовить к положению во гроб.
Повинуясь властному внутреннему голосу, Джош взял тонкую руку девушки в свои, красивые и сильные. Рука Фрэнси была холодна как лед, и Джошу едва удалось уловить слабое биение пульса.
– Фрэнси, – прошептал он, – Фрэнси, я пришел, чтобы помочь тебе. Меня терзает печаль, что с тобой так жестоко обошлись, но я клянусь тебе честью – больше никто никогда не обидит тебя. Я буду заботиться о тебе, и в том даю торжественную клятву тоже.
Он пробыл у ее постели довольно долго, продолжая разговаривать с ней, но так и не дождался ответа. Через час или около того он наконец покинул свой пост и отправился домой.
Он приходил навещать ее каждый день или два раза в день, если ему удавалось: рано утром, до открытия бара, и во время перерыва, перед началом вечерней смены. Но все оставалось по-прежнему. Она лежала без движения, глаза ее были плотно прикрыты веками, как будто Фрэнси опустила перегородку между своей, едва теплившейся жизнью и миром, так ненавидевшим ее, когда она была здорова. На губах ее также лежала печаль молчания – ей нечего было сказать людям, которые ее не понимали, а тело так вжалось в жесткие прутья неудобной кровати, словно хотело подчеркнуть, что другого места, кроме больничной койки, для него на земле нет. Джош понимал, что Фрэнси хочет умереть, поскольку смерть означала для нее освобождение от страданий, и не знал, что делать, поэтому он только разговаривал с ней, взяв ее руку в свои или нежно поглаживая ее лицо. Все время он шептал ей нежные слова и рассказывал о собственной жизни.