Он заметил, что доска под ним в самом деле качается, поразительной точностью повторял он движения пловцов. И тут же понял, что в этом размеренном, дотоле не испытанном им качании таится коварство игры, заманившей его сюда, но, к собственному удивлению, не испугался, не перестал качаться. Им овладело полное равнодушие.
Глядя на близкие огни, волнами поднимавшиеся и опускавшиеся перед ним, он с ошеломительной ясностью постиг, что дошел до крайней черты, что бежать некуда и впереди у него возвращение, мучительное и позорное. Грустно было сознавать, что недавняя, такая пьянящая мысль о конце слишком быстро оставила его. Как и после всякой неосуществленной мечты, он почувствовал себя еще более опустошенным. И только желание как можно дольше оттянуть унизительное возвращение удерживало его на вышке.
Макарие совершенно успокоился, но спускаться пока не думал. Далеко вокруг каменела ночь, неподвижная и бессмысленная. И кто знает, сколько бы еще он простоял здесь с мутным взглядом лунатика и раскинутыми руками, если б его не вывел из оцепенения знакомый голос.
— Эй, Макарие! Макарие!..
На берегу стоял кучерявый спасатель Йон Трандафил. Надо отдать ему должное, он выполнил свой долг честно и добросовестно.
— Спускайтесь,— позвал он.— Спускайтесь потихоньку...
И вдруг словно бы все уменьшилось и стало обычным, ощутимым... Покорно и бездумно Макарие повернулся, осторожно, шаг за шагом, сошел с доски и спустился с вышки. Внизу его ждал Йон с узелком под мышкой.
— Значит, вас зовут Макарие...
— Меня? Да...
— Вот,— показал спасатель, — здесь мои старые брюки и фуфайка. Ну и долго же я искал вас по пляжу.
— Стало быть, узнал?
— Эх, просто догадался. Как увидел вас вечером у барака, меня сразу осенило.
— А кто еще знает?
— Я позвонил в милицию.
— Гм... а газеты? — невольно вырвалось у Макарие то, что ни на секунду не переставало его мучить.
— Газеты? — засмеялся Йон.— А им-то что? Через два дня про вас все забудут.
В сущности, утешение это было грустное. Однако лишь одно оно могло все примирить под этим равнодушным небом.