— Чего же мы ждем? — подал голос Тодор и вручил Макарие колоду.— Вам сдавать...
Макарие смешал карты и стал машинально сдавать. «Какой смысл, — спросил он себя, — какой смысл еще несколько часов кряду подвергать себя таким мучениям? Как отдать им выигрыш, а себе оставить свои тридцать пять тысяч? Ведь они не отступятся, пока не вернут потерянное. И как знать, до каких пор они будут отрубать от меня кусок за куском, и все это вполне по-джентльменски, по строгим и нерушимым правилам игры...» К сожалению, это невозможно. В кипе ассигнаций перед ним лежат деньги всех трех партнеров. Были здесь и деньги кучерявого Йона Трандафила. Макарие действительно ничего но оставалось, кроме как внешне спокойно и с достоинством нести крест, который они без его ведома взвалили на него еще около полуночи вместе с потерявшей вдруг всякий смысл кучей тысячных банкнот.
День полностью вступил в свои права. Множились привычные звуки утра. В эту пору он обычно просыпался, выкуривал первую сигарету и минут десять валялся в постели, прислушиваясь к грохоту трамваев за окном, доставлявших тех, кому рано на работу, в самую глубь ненасытной гидры, утроба которой уже растет как на дрожжах. Когда солнце поднимется высоко, чудовище изрыгнет на берег тот же вчерашний муравейник, и карусель завертится снова. А он, Макарие, вроде маленькой зверюшки, будет томиться в этом пекле в отчаянной попытке сохранить то, что добыл ночью. Поддерживала его утешительная мысль, что и противники его не лучше. «Вряд ли они намного искуснее меня. Сила их в терпении. В том самом банальном и тупом терпении сома, который, зарывшись в ил, лежит, шевелит своими смешными усами в ожидании какой-нибудь жадной и глупой рыбешки. И не стоит, дорогой мой, заранее продаваться отчаянию. Все мы одинаково устали, а что касается денег, все трое вместе едва ли могут сравниться со мной. А потому, дружище, не поддавайся на фокусы рыжеволосого, лучше сам навостри клыки и грызи, грызи до тех пор, пока не сломаешь последний зуб...»
Речники вокруг стола по-прежнему стояли неподвижно. Их небритые испитые лица являли собой мрачные декорации к этой, как ни странно, еще занятной комедии.
То была крайне молчаливая, окаменевшая публика. И только горящие глаза их блуждали по круглой столешнице грубого тесаного стола, следя, точно на корриде, за изнуряющей битвой своих асов с чудаком, который вчера в полдень явился сюда прямо с пляжа и едва не развеял их ореолы. Правда, незнакомец неожиданно сник, и могло показаться, что последний акт не затянется, но они быстро скумекали, что новичок — твердый орешек. «Макарие его зовут», — шепотом сообщали они друг другу, не сводя глаз с его пальцев. Да, это был они, Макарие, давший водникам щедрую пищу для разговоров. Прозовут его Макарие Твердый, Макарие Орешек... И, вновь окрыленный, он пускался во все более смелые и рискованные схватки. Временные потери не слишком его огорчали. Он чувствовал: кризис миновал, это главное на данном этапе игры, которая ему почему-то все больше напоминала давнишнюю детскую забаву — кто перетянет канат. Один конец держит он, другой — трое. Кто первый сдаст? Головы молчали. Иногда одна из них шепотом произносила его имя и снова каменела. Тодору жена послушно принесла еще денег. С ворчанием положила она на стол пачку из пятидесяти новых тысячных банкнот. Может быть, это его зарплата. Может быть, последние деньги. Впрочем, вольному воля. Пусть выходит из игры. Но Тодор думал иначе. Войдя в азарт, он перешел в наступление, бросал и принимал вызов. Да и фартило ему. Рыжий постепенно уходил в тень. Мишко еще держался. Огромный и неповоротливый, он неодолимо напоминал сосунка, каким-то чудом принявшего несуразные размеры. Под толстым слоем сала на его лице трудно было различить какую-нибудь мысль. Лишь временами, когда он пухлыми пальцами хватал с середины стола кипу ассигнаций и придвигал ее к своему брюху, в его заплывших глазках мелькало ликование.