— А вы? — спросил Макарие.— Вы нашли того?
— Кого?
— Да кого вы искали ночью.
— Ах, вы имеете в виду утопленника? Нет, не нашли. До самого утра шарили как ненормальные да без толку.
— Ну ладно. Спокойной ночи.
— Зайдете еще как-нибудь? |
— Вряд ли,— ответил Макарие и вошел в буфет.
Он купил сигареты и свежую вечернюю газету, а затем, после недолгого колебания, заказал двойной коньяк. Небольшая, посыпанная гравием терраса перед кабинами была совсем пуста. «Гардеробщица, наверное, еще там, — спохватился он.— Минут через пятнадцать она уйдет». Он уже раскаивался в том, что заказал коньяк, но идти на попятный было поздно. Он попросил кельнера зажечь свет. Торопливо глотая коньяк, он перелистывал газету. Это была многолетняя привычка, которая скрашивала ему вечерние часы. Потягивая черный кофе или что-нибудь покрепче, он часами листал газеты, извлекая из них до последней капли наслаждение, точно ребенок, который долго и терпеливо сосет последнюю конфету. Сейчас он просматривал одни заголовки. Попадется что-нибудь интересное — прочтет в трамвае. Дома ему, конечно, не удастся прочесть ни слова. Дома его ждет утомительное объяснение, долгое и бессмысленное, продолжение той ссоры, которую он прервал вчера своим уходом. «Тысяча чертей, — грустно улыбнулся он.— Почему надо каждый день возвращаться в один и тот же ад?»
И вдруг будто его кто ударил.
Удар был неожиданный, в спину, совершенно непонятный. От изумления у него пресеклось дыхание, а внезапно размякшие пальцы выронили газету — она упала на стол, опрокинув до половины выпитую рюмку. Онемелый, без единой мысли, продолжал он смотреть на раскрытую, теперь влажную страницу газеты. В набранном довольно крупным шрифтом заголовке стояло его имя. Макарие прочел сообщение о собственной смерти.
Было совсем неважно — верить или не верить в это сообщение. Буквы были четкие, нестираемые, точно выбитые в граните. Имя, фамилия, место, где он завершил свою не слишком бурную и богатую событиями жизнь, — все убеждало его в том, что это явь. Для всей планеты, для всех знакомых и незнакомых на ней, он, Макарие, в этот вечер был давно почившим, несуществующим... Утонул в жаркий июльский день так же незаметно, как и жил окруженный тысячами незнакомых купальщиков, которые не могли ему помочь, ибо никто из них и понятия не имел, кто такой Макарие, где находился в тот роковой момент, умел ли плавать и, наконец, что у него был за голос, если он не сумел перекричать гвалт на берегу... Если б это случилось с кем-нибудь другим,— подумал он, еще не опомнившись от потрясения, — я бы решил, что мне рассказывают анекдот и от души посмеялся бы над такой нелепицей». Но покойником, чье имя стояло в заглавии газетной статьи, был он сам, и потому вместо смеха на него накатила жуть. «Так вот как это выглядит. Точно так... Только ты уже не можешь прочесть. Это привилегия живых, привилегия всего мира, который ты до сих пор считал своим, пока в один прекрасный день но обнаружилось, что он преспокойно существовал бы, если б ты и вовсе не родился...» Уставившись на свои длинные бледные пальцы на скатерти, Макарие вдруг почувствовал желание схватить со стола эту проклятую газету и изорвать ее на мелкие кусочки. Разумеется, в ту же минуту ему стало ясно, что это ничего не изменит. Сотни тысяч заголовков уже разлетелись в разные стороны, словно подхваченные взрывной волной. И каждый из них назойливо повторяет: он умер.
Все это разыгралось вчера вечером, на пляже, когда гардеробщица собиралась домой. В одной кабинке осталась одежда. Прошел час, хозяин не появлялся. Тогда забили тревогу. Обыскали каждый уголок, сообщили в милицию, а потом, потеряв всякую надежду, обратились к его жене. Удостоверение личности нашли, конечно, в бумажнике. Именно так обстояло дело, ретивый газетчик быстренько состряпал сообщение. Один из тех, у кого хороший нюх на трупы. В конце концов такая у них профессия. Это же, черт побери, жизнь. Жизнь, из которой тебя, родимый, вычеркнули одним небрежным росчерком пера... Вот, к примеру, тот кудрявый Йон Трандафил.
С целой командой искал утопленника и даже не задумался, почему его партнер, некий Макарие, пришедший вчера за полдень с пляжа, провел всю ночь в одних плавках. Правда, и сам он мог бы хоть на минутку усомниться в правдоподобии вести, вызвавшей спасателя на службу. Но тогда оба они, и Йон, и Макарие, были далеки от подобных сопоставлений. Факт, что какой-то незнакомец утонул, был для них всего лишь неприятной мелочью, которая на мгновение вторглась в игру и тут же ушла в забвение, ибо не могла пробить броню их равнодушия. Это была хорошо знакомая и без конца повторяющаяся чужая смерть, столь же привычная, как воздух, солнце, или смена дня и ночи, нечто такое, что существует, длится, проходит, но о чем мы почти никогда не думаем всерьез, потому что и невозможно ежеминутно думать о таких вещах.