Фырча сердитым ёжиком, я сбросил нелепое барахло и погрузился в воду. Господи, хорошо-то как! Ноги, конечно, особо не вытянешь, ростом меня природа не обидела, недаром в школе каланчой дразнили, но это ерунда, дома-то мне в три погибели сворачиваться приходилось. Я огляделся в поисках губки или, ещё лучше, мочалки и опять испытал культурный шок. На изящном, светлого дерева шкафчике с овальным запотевшим зеркалом как на параде выстроились лохматая серая мочалка из, умереть не встать, натурального мочала, кусок розового мыла, какие-то разнокалиберные флакончики из тёмно-коричневого и тёмно-зелёного стекла и светлая коробка, рядом с которой стоял серебряный стаканчик на блюдечке и нечто похожее на помазок. Мама, роди меня обратно, вот только не говорите, что в футляре опасная бритва!
Любопытство пересилило растёкшуюся по всему телу негу, я подошёл к шкафу и самым тщательным образом изучил все выставленные на нём предметы. Повертел в руках опасную бритву, вспоминая дела, в которых фигурировали перерезанные шеи, содрогнулся и положил потенциальное орудие убийства обратно в футляр. Как говорится, от греха подальше. А побриться-то надо, зарос изрядно, мда...
В дверь коротко стукнули, я откликнулся, продолжая размышлять, как избавиться от щетины, причём в идеале сохранив в процессе бритья жизнь.
- Барин, - раздался за дверью голосок горничной, - я Тимофея пригласила, цирюльник он, всех господ в нашем доме пользует. Прикажете подождать?
Чёрт, помыться-то я толком не успел!
- Пусть подождёт, - крикнул я служанке и быстро, как в армии, закончил водные процедуры. Эх, не получилось в водичке понежиться, ну да ладно, не последний день на свете живу, успею ещё в ванне поплескаться.
В кальсонах я сначала, чего греха таить, запутался, зато в углу ванной комнаты обнаружил роскошный халат, в который без зазрения совести облачился. Вот это я понимаю: красиво жить не запретишь!
Из ванны я вышел посвежевший и полный сил, начисто игнорируя противное головокружение, которое никак не желало меня оставлять. Ерунда, прорвёмся, бывало и хуже, причём я очень хорошо помню, когда и отчего.
Цирюльник оказался плотным добродушным усачом, который как начал болтать, намыливая мне щёки, так и не умолкал до конца бритья. Я честно попытался вслушаться в то, что мне рассказывали, но постоянно отвлекался, пытаясь вычислить, где установлены видеокамеры. Запись, понятное дело, напрямую идёт Никите, а организатором всей этой фантасмагории выступал, без сомнения, Сашка. Вот уж действительно, с такими друзьями и врагов не надо!
- Готово, барин, - цирюльник ловко поднёс мне зеркало, прыснул одеколоном из стеклянного флакона, низко поклонился и покинул комнату, а ко мне подошла горничная, трепетно прижимая к груди мужской наряд, и уже знакомый молчун-лакей, призванный, очевидно, для помощи мне в облачении.
Я успокоился настолько, что даже незнакомая и непривычная для меня одежда, которую принесла мне горничная, меня не смутила. Я всего лишь изучил с интересом элегантную, явно не массового пошива рубашку с высоким жёстким воротником, тёмно-шоколадного цвета брюки с такими чёткими стрелками, что о них можно было порезаться, и просторный пиджак с блестящим песочного цвета жилетом. Я, конечно, не историк моды, но по покрою одежды могу предположить, что передо мной разыгрывают пиесу начала двадцатого века. Года так 1900, в крайнем случае, 1903. Никита с Сашкой на это представление, наверное, кучу денег угрохали, на декорациях явно не скупились! Мне, конечно, очень приятна забота друзей, но розыгрыши я не люблю, да и лицедействовать не умею. Короче, пришла пора сбросить маски. Я решительно поднялся из глубокого кресла, но проклятое головокружение опять напомнило о себе, меня повело, и я чуть не рухнул лицом в пол. Хорошо Прохор подхватил под руку, а то я бы упал лицом прямо в пушистый ковёр.
- Ой, барин, осторожнее, - горничная вспугнутой бабочкой метнулась ко мне, трепетно прижимая костюм к груди, - может, не станете торопиться, полежите немного? Барыню с барышней я к Вам пригласить могу.
Угу, конечно, давайте ещё немного поиграем в трупик. Я упрямо тряхнул головой, выпрямился и очень мягким, елейным голосом, от которого покрывались испариной махровые рецидивисты, промурлыкал:
- А что это ты мне, милая, принесла?
В ясных серо-голубых глазах горничной отразилось такое недоумение, словно она перестала человеческую речь понимать. Девушка изумлённо посмотрела на бережно прижимаемую к груди одежду, хлопнула ресницами и простодушно, с чуть слышной ноткой сочувствия ответила: