Я произнес эти прощальные слова таким веселым тоном, что она не заметила насмешки.
Между тем в доме пошли толки об ухаживаниях барина за Женевьевой. Другие горничные осуждали ее за это, не столько по добродетели, сколько из зависти.
– Как это отвратительно, как стыдно! – сказала мне Туанетта, та самая хорошенькая блондинка, о которой я уже упоминал.[8]
– Тсс, не шумите понапрасну, мадемуазель Туанетта, мало ли что может случиться? У вас такая же миленькая мордашка, как у нее, а барин у нас зоркий; сегодня ему понравилась Женевьева, а завтра, может статься, наступит ваша очередь. К чему эти злые слова? Будьте милосердней если не ради нее, так хоть ради самой себя.
Туанетта обиделась, расплакалась и пошла жаловаться на меня барыне. Но если она ждала суда скорого и справедливого, то обратилась не по адресу. Госпожа хохотала до упаду, слушая простодушный рассказ о нашей перепалке; мои взгляды на это дело были совершенно в ее вкусе и как нельзя лучше подходили к ее характеру.
А ведь она таким образом узнала о неверности своего супруга. Но это ничуть ее не тревожило; еще один предмет для шуток, только и всего.
– А ты действительно уверена, что мой муж влюблен в нее? – спросила она Туанетту таким тоном, точно проверяла, правдива ли эта веселая новость, чтобы вволю позабавиться. – Это ужасно мило, Туанетта, но ведь ты красивее, чем она.
Вот и все, чего добилась Туанетта; а я, зная нашу барыню, ничего другого и не ожидал.
Женевьева, не поняв по моему тону истинного моего мнения о подарках барина, которые в то время сыпались на нее как из рога изобилия, решила показать мне некоторые из них, чтобы я постепенно привык к мысли о такого рода обогащений.
Сначала о деньгах она не говорила, а показала только всякие мелочи и тряпки: платья, чепчики, куски тканей и ленты всех цветов; ведь ленты – самая сильная приманка для горничных.
– Но какова щедрость! – восхищалась она. – Он подарил Мне все это только за то, что я ему нравлюсь!
– Что ж удивительного, – отвечал я, – дружба мужчины к красивой девушке заходит порой очень далеко; увидите, на этом он не остановится.
– Я тоже так думаю, – согласилась она, – он часто спрашивает, нужны ли мне деньги?
– Конечно, нужны! – сказал я. – Когда вы утонете в них по горло, вам захочется погрузиться с головой; берите! А если их некуда будет девать, отдавайте мне, уж я придумаю, что с ними делать.
– Охотно, – сказала она, довольная тем, что я начинаю входить во вкус и иду навстречу ее планам на будущее, – я буду брать их для тебя; возможно, завтра же я смогу тебе кое-что дать: дня не проходит, чтобы он не совал мне деньги.
Сказано – сделано: на другой же день я получил в полное свое распоряжение шесть луидоров; вместе с теми тремя, что дала мне барыня на учителя чистописания, они составили кругленькую сумму в девять полных пистолей – целое сокровище для человека, никогда не имевшего в кармане ничего, кроме нескольких су с крестиком.[9]
Быть может, я плохо поступил, беря деньги у Женевьевы; думаю, это не вполне согласуется с правилами чести; ведь я вводил ее в заблуждение насчет истинных моих чувств. На деле я больше не любил ее, хотя она все еще нравилась мне; нравилась моим глазам, но не сердцу.
Барыши ее были неправедные, я это знал и, следовательно, был участником неблаговидных поступков, за которые ей платили деньги. Я как бы поощрял Женевьеву продолжать тот же торг. Но в то время я не отличался щепетильностью, понятия мои о честности были еще весьма убоги и, судя по всему, господь простил мне этот сомнительный доход, так как деньги я употребил на благое дело: научился письму и арифметике, благодаря чему позднее преуспел в жизни.
Итак, я охотно брал деньги, и это еще больше подстегивало Женевьеву; она не сомневалась, что ради денег я готов на все; она забыла всякую осторожность и совсем перестала стесняться.
– Пойдем, – сказала она мне однажды утром, – я хочу тебе кое-что показать.
Я пошел за ней, она привела меня в свою комнату и показала шкатулку, доверху набитую знаками ее распутства, точнее говоря, золотыми монетами; сумма была весьма значительная; только откупщик и мог так дорого платить за погибель своей души; многие расфуфыренные дамы обошлись бы ему дешевле, чем эта субретка.
Нелегко мне было скрыть удивление при виде сего постыдного богатства; но, придерживаясь усвоенного с ней развязного тона, я спросил:
– А это тоже для меня? В моей каморке почти пусто, не то что здесь, и для такого хорошенького сундучка место найдется.
9