Мы оба так увлеклись этим разговором, что забыли про поиски дома.
Наконец, из-за скопления экипажей и людей на улице, нам пришлось прервать беседу, и я заметил, что у мадемуазель Абер глаза были веселее, чем обычно.
Во время этой остановки она в свою очередь увидела объявление.
– Мне нравится этот квартал, – сказала она (это было в Сен-Жерве[22]), – вот сдается дом; посмотрим, не подойдет ли он нам.
Мы вошли и попросили показать помещение.
Хозяйка дома сама занимала в нем квартиру; она вышла на стук.
Это была вдова стряпчего;[23] она получила от мужа неплохое состояние и жила в достатке, ни в чем себе не отказывая. Вдовушка была приблизительно одних лет с мадемуазель Абер, тоже свежа и привлекательна на вид, только немного полнее; она оказалась болтушкой, любила посудачить, хотя и без злого умысла; а потому сразу встала с нами на дружескую ногу и открыла свою душу. Она рассказала все свои дела, расспросила о наших, опять вернулась к своим и снова к нашим. Затем поделилась мыслями о своей дочери, благо у нее была дочь, сообщила, что той восемнадцать лет, поведала о главных событиях ее раннего детства, о перенесенных ею болезнях; потом перешла к покойному мужу, рассказала всю его подноготную, включая то, что с ним происходило до женитьбы, описала их любовь, сколько времени они были женихом и невестой, как обвенчались и как протекала их супружеская жизнь. Муж ее был добрейшей души человек; а как трудолюбив! Он сколотил состояние благодаря своему уму и бережливости; только был немного ревнив, но лишь потому, что безумно ее любил; он страдал камнями в почках; один господь знает, как он мучился и с каким терпением она за ним ухаживала! Умер он как христианин. Говоря это, она вытирала глаза, которые и вправду увлажнились, ибо того требовал рассказ, а совсем не от горя, потому что тотчас вслед за этим стала рассказывать какое-то домашнее происшествие, о котором нельзя было говорить без смеха, и она весело смеялась.
Чтобы нарисовать этот портрет, достаточно вспомнить разговоры доброй вдовы; она показала нам квартиру, и пока мы решали вопрос о цене, вызвавшей небольшой спор, она повела нас в комнату, где находилась ее дочь; тут она дружески усадила нас, сама расположилась напротив и обрушила на гостей весь тот поток признаний и сведений, о котором я упомянул выше.
Эта болтовня раздражала меня, хотя характер вдовы показался мне довольно приятным; чувствовалось, что она болтает исключительно из неодолимой потребности поговорить; то была добродушная болтливость.
Она предложила нам позавтракать, хотя мы отнекивались, велела внести угощение, заставила есть против нашего желания и заявила, что не выпустит нас, пока мы не договоримся.
Я говорю «мы»: ведь читатель помнит, что костюм мой, заказанный для меня супругой нашего бывшего барина, был из одноцветной материи, без ливрейных галунов; в этом наряде и с моей внешностью я вполне мог сойти за приказчика из хорошей лавки или за родственника мадемуазель Абер. Сама она была тоже одета просто, хотя очень аккуратно и прилично, и потому вовсе нетрудно было сделать столь лестное для меня предположение, тем более что в разговоре она то и дело оборачивалась ко мне дружески и как-то по-семейному; я поддерживал тот же тон так непринужденно, будто мы заранее договорились.
Видимо, у нее были к тому свои причины, для меня тогда еще неясные; но я без всякого смущения вторил ей и был весьма доволен.
Визит наш длился добрых два часа, отчасти по вине мадемуазель Абер, которая была непрочь поговорить и охотно тратила время на разговоры. Ничего не поделаешь: какая женщина не любит поболтать или хотя бы послушать чужую болтовню? Это дань, которую они платят своему полу. Встречаются, конечно, молчаливые женщины, но это у них не от природы, а выработано воспитанием или жизненным опытом.
Наконец мадемуазель Абер вспомнила, что нам предстоит обратный путь, и поднялась.
Дамы еще поговорили стоя, после чего мы направились к двери; в дверях произошла еще одна остановка и последний разговор. Мадемуазель Абер под лестные речи о приятном и мягком выражении ее лица, о кротком нраве и других христианских добродетелях, между прочим дала согласие хозяйке дома.
Было условлено, что мадемуазель Абер переедет через три дня; ее не спросили, ни с кем она намерена тут жить, ни сколько с ней будет прислуги; об этом как-то позабыли за множеством прочих разговоров. И очень кстати, ибо мадемуазель Абер была бы в большом затруднении, если бы ей пришлось сразу ответить на этот вопрос.
И вот мы отправились в обратный путь. Я опускаю содержание разговора, который мы вели по дороге. Говорили, как помню, о хозяйке, у которой нам предстояло поселиться.
– Мне нравится эта женщина, – сказала мадемуазель Абер; – думаю, жить у нее будет приятно; скорей бы уж переехать. Теперь главное найти кухарку; признаться тебе, Жакоб, я не хочу брать с собой Катрин; у нее недобрый, тяжелый характер, к тому же она все время будет бегать к моей сестре, а сестра слишком любопытна; все святоши таковы. Они вознаграждают себя за воздержание от греха тем, что занимаются чужими грехами: все-таки лучше кое-что, чем ничего.
Это уж мои собственные рассуждения; мадемуазель Абер этого не говорила, а только, продолжая разговор о сестре, сказала:
– Поскольку мы с ней расстаемся, то разлука должна быть окончательная, без возврата. Конец, и все; но ты не умеешь готовить, а если бы даже и умел, все равно, у меня насчет тебя совсем другие планы.
– Заранее отдаю себя в полное ваше распоряжение, – сказал я, – но раз об этом зашла речь, какую же работу вы для меня предназначаете?
– Сейчас не время говорить о моих намерениях, – отвечала она, – но ты, вероятно, заметил, что я ни словом не обмолвилась перед хозяйкой о том, что ты слуга; по одежде она тоже не могла этого определить; так помни: когда мы переберемся к ней, держись того же тона, какой приму я. Не спрашивай сегодня больше ни о чем – это все, что я пока могу тебе сказать.
– Пусть с божьей помощью все будет так, как вам угодно, – сказал я, в восторге от ее слов, так много мне обещавших, – но прежде надо обдумать еще одну мелочь: ведь хозяйка, чего доброго, полюбопытствует насчет моей особы и спросит: «А вы-то кто такой?» Кто же я, мадемуазель? Кем я должен быть? По вашей воле я становлюсь господином, но кто таков этот господин? Господин Жакоб? Достаточно ли этого? В купели меня нарекли Жакобом, и лучшего имени мне не надо, менять его на Другое я не стану, да и зачем? Пусть оно останется при мне; но к нему требуется еще одно; отца моего многие зовут «хозяин из Ля Валле»,[24] так не называться ли мне, его сыну, господином де Ля Валле, если вы не против?
– Отлично! – сказала она, смеясь. – Ты отлично придумал, господин Де Ля Валле, так себя и называй.
– Это еще не все, – сказал я, – если меня спросят: «Господин де Ля Валле, а что вы делаете в доме мадемуазель Абер?» что я должен отвечать?
– Ну, – сказала она, – не вижу в этом ничего страшного; скоро все Разъяснится. В квартире, которую я сняла, есть комнатка, весьма уд’Аленная от моей; ты поселишься там под видом моего родственника, помогающего мне в делах. К тому же очень скоро мы уладим все эти затруднения; несколько дней мне вполне достаточно, чтобы привести в исполнение одну мысль, и медлить с этим делом не следует. Обстоятельства не допускают промедления. Не говори ни о чем в доме сестры, пусть эти несколько дней тебя считают по-прежнему лакеем. Завтра ты еще раз зайдешь к нашей новой хозяйке; она, как кажется, женщина услужливая; ты попросишь ее подыскать для нас кухарку, и если она будет расспрашивать, кто ты такой, отвечай, как мы условились: назови себя господином де Ля Валле, моим родственником; по внешности твоей она ничего не заподозрит.
– Эх, чертовщина! До чего мне все это нравится! Сердце так и поет, сам не знаю отчего! Так значит, я ваш кузен? Ах, кузина, если бы я мог выбирать себе звание, я бы совсем не родственником вашим хотел быть! Я начинаю входить во вкус! Родство с вами для меня великая честь, это так; но ведь бывает же, что честь шагает в ногу с удовольствием, не правда ли?
22
23
24