Ужин наш протекал необыкновенно весело, и душой общества был я.
Жизнь мне улыбалась. Мадемуазель Абер, судя по всему, любила меня и сама могла еще внушать любовь; по сравнению со мной она была очень богата; рента ее доходила до четырех, если не больше, тысяч ливров; будущее, и притом довольно близкое, рисовалось мне в самых радужных красках. Как же было не радоваться молодому крестьянину, каким я тогда был, вдруг перескочившему чуть не от сохи в ранг почтенных парижских буржуа; я уже предвкушал безбедное житье в собственном доме с влюбленной и отнюдь не противной женой, к которой, во всяком случае, я питал благодарность, столь близкую к любви, что не видел надобности разбирать разницу между этими двумя чувствами.
Я от природы человек жизнерадостный, это видно по рассказанным выше приключениям, а если к смешливому нраву прибавляются еще другие причины для радости, становишься весел, как жаворонок. Таким я и был в тот вечер. Добавьте к этому немного остроумия, коим бог меня не обделил, присовокупите красивое лицо, и вы получите весьма приятного сотрапезника. Разве такой человек лишний за столом?
Как видно, я не ударил лицом в грязь, так как наша хозяйка, большая любительница веселья (по правде говоря, она умела ценить его, но не создавать, ибо речи ее были слишком пространны, а потому лишены соли, за столом же требуются не долгие рассказы, а острые словечки), повторяю, хозяйка наша не знала, как меня расхвалить за доставленное ей удовольствие. Она смотрела на меня с умилением и говорила без утайки, что я завоевал ее сердце.
Дочь ее, девушка лет семнадцати-восемнадцати, – точнее не знаю, – куда более хитрая и себе на уме, чем ее мать, незаметно поглядывала на меня уголком глаза; она была не то что скромна, а скрытна, и старалась не показывать, что шутки мои ей нравятся.
Мадемуазель же Абер была, видимо, ошеломлена моим задором; она и раньше считала меня не лишенным остроумия, но я заметил по ее лицу, что действительность превзошла ее ожидания.
Я видел, что она еще больше ценит и любит меня за это, но в то же время в ней заметны были признаки какой-то тревоги.
Восторженные похвалы хозяйки настораживали ее; выразительные взгляды исподтишка, которые кидала на меня молодая девица, тоже от нее не ускользнули. Когда любишь, все замечаешь; в душе ее боролись два чувства: тревога о том, что я слишком нравлюсь, и гордость моими успехами.
Все это я великолепно понимал: я уже тогда владел искусством читать в сердцах и разбираться в тайных чувствах, и это сослужило мне большую службу.
Я был в восторге, заметив волнение мадемуазель Абер; оно вселяло в меня самые светлые надежды, подтверждало ее любовь ко мне и должно было ускорить исполнение ее намерений, тем более, что быстрые взгляды дочки и похвалы мамаши набивали, так сказать, мне цену.
Я пустил в ход все свои чары, чтобы не дать утихнуть тревоге в сердце мадемуазель Абер; но во всем нужна мера: пусть она опасается моего чрезмерного успеха у дам, но ни в коем случае не их успеха у меня; я следил за каждым своим жестом, чтобы не дать ни малейшего повода для упреков; она должна была чувствовать, что я стремлюсь позабавить, но отнюдь не понравиться, и если стараюсь быть приятным, то исключительно ради нее, а не для которой-нибудь из этих дам.
Имея это в виду, я старался как можно чаще встречаться с ней взглядом, как бы ища у нее одобрения всему, что говорил. Благодаря этой уловке она была довольна мною, хотя я не давал улечься ее беспокойству, столь для меня полезному, и в то же время продолжал обвораживать наших хозяек, найдя способ внушить им, что они мне тоже нравятся, чтобы вызвать в них ответное стремление понравиться мне и поддерживать в них такое умонастроение, дабы побудить мадемуазель Абер скорее принять окончательное решение. По совести говоря, мне было любопытно, чем все это кончится, и хотелось извлечь из моего приключения всю возможную выгоду: ведь всегда полезно иметь на своем луке запасную тетиву.
Но я забыл одно важное дело: нарисовать вам портрет дочери; а между тем он здесь совершенно необходим.
Возраст ее вам уже известен. Агата – так звали девицу – воспитывалась дома, как все барышни ее круга, но умом намного превосходила свою мать, чья наивная восторженность и болтливость казались ей смешными. Я заметил это по ее ироническим улыбкам, смысл которых ускользал от матери, слишком доброй и простодушной, чтобы обратить на это внимание.
Агату нельзя было назвать красивой девушкой, но ее тонкое личико было очень привлекательно, а глаза полны блеска и жизни; правда, плутовка старалась скрыть внутренний огонь и лишь украдкой кидала быстрые взоры. Ее лукавое личико дышало умом и задором, но в то же время и хитростью, которая сразу настораживала; вы чувствовали: этой пальца в рот не клади.
Судя по всему, Агата была не прочь завести любовную интрижку; легко было заметить, что она влюбчива, но нежные чувства – не ее удел. Любви она предпочитала игру в любовь; ее больше занимало впечатление, какое она производила на других, чем собственные чувства. Я не встречал другой такой дерзкой лгуньи, как она. Она никогда, сколько я мог заметить, не терялась и умела выпутаться из любого затруднительного положения; под оболочкой девичьей невинности скрывалась твердая воля, решительность, редкое самообладание; ее ничуть не смущала мысль о совершенных ею проступках, какого бы свойства они ни были, но никто не заботился, как она, о том, как бы их скрыть или оправдать; никто не выслушивал упреков хладнокровнее ее, если избежать их было невозможно, и при этом она смотрела на вас с таким невозмутимым спокойствием, что самая вина ее казалась неуловимой, как дым.
Я не сразу раскусил Агату и оценил ее характер лишь после долгих наблюдений.
Несомненно, я понравился ей не меньше, чем ее матушке, добрейшей женщине, которой нетрудно было вскружить голову; так что с обеих сторон для меня открывались заманчивые возможности, если бы я пожелал искать успеха на этом пути.
Но мадемуазель Абер казалась мне более надежной. Она никому не обязана была отчетом в своих поступках, и если намерения ее в отношении меня были благоприятны, то ничто не могло ей воспрепятствовать осуществить их. Кроме того, я был ей за многое благодарен, а долг благодарности я всегда платил честно.
Поэтому, несмотря на общее признание, завоеванное мною с первого же дня в этом семействе, я отдал предпочтение сердцу, которое уже принадлежало мне и не знало сомнений.
Было за полночь, когда мы встали из-за стола и всей гурьбой пошли провожать мадемуазель Абер в ее комнату; за короткое время пути Агата умудрилась раз десять стрельнуть в меня украдкой весьма лестными взглядами. Я не мог не отвечать ей тем же, и все это произошло с такой молниеносной быстротой, что никто, кроме нас, и не мог бы заметить этой перестрелки.
Мне кажется, что я отвечал Агате только потому, что не желал ее обидеть; нелегко быть жестоким с красивыми глазками, ищущими вашего взгляда.
Мамаша повисла у меня на руке и твердила без передышки: «Ах, какой же вы весельчак! С вами не соскучишься!»
– Я никогда еще не видела его в таком ударе, – отвечала на это моя кузина, и в голосе ее звучало: «Ты был слишком весел!»
– Честное слово, сударыня, – отвечал я, – я бы рад всегда веселиться; но за таким ужином, выпив такого вина и находясь в таком приятном обществе немудрено самого себя превзойти, не правда ли, кузина? – добавил я, слегка прижимая локтем ее руку, так как она тоже держала меня под руку с другой стороны.
За этой болтовней мы не заметили, как подошли к комнатам мадемуазель Абер.
– Думаю, сегодня я буду крепко спать, – сказала она притворно усталым голосом, чтобы хозяйка поскорее распрощалась и ушла.
Но от нашей хозяйки не так-то легко было отделаться: в избытке дружеских чувств она нашла нужным похвастать всеми маленькими удобствами, которые устроила для своей жилицы.