Я закончил свою речь; все молчали. Старшая сестрица, ожидавшая, что господин председатель что-нибудь возразит, посмотрела на него с глубоким удивлением.
– Как, сударь, – сказала она ему, – неужели вы меня предадите?
– Рад бы служить вам, мадемуазель, – сказал он, – но что можно возразить на такие доводы? Дело это рисовалось мне совсем в ином свете; но если то, что он рассказал, правда, то было бы несправедливо препятствовать браку, в котором нет ничего предосудительного, кроме разницы в возрасте, невольно вызывающей улыбку.
– Тем более, – вмешалась родственница председателя, – что мы каждый день видим такое же и даже более значительное несоответствие в возрасте супругов; у этой же четы оно даст о себе знать не скоро; ваша сестра очень моложава.
– Как бы то ни было, – заметила примирительным тоном жена председателя, – барышня имеет право распоряжаться собой; что до молодого человека, то, в сущности говоря, его единственный недостаток – молодость.
– Никому не запрещается иметь молодого мужа, – вставил аббат, посмеиваясь.
– Но разве ее затея – не безумие? – вскричала мадемуазель Абер, сбитая с толку всей этой философией. – Разве вы не обязаны помешать ей, хотя бы из сострадания?! А вы, сударыня, ведь вы обещали мне повлиять на господина председателя, чтобы он вступился за меня, – обратилась она к даме-святоше, – неужели вы отказались от этого намерения? Я так надеялась на вас!
– Но, милая мадемуазель Абер, – возразила та, – надо же совесть иметь. Вы мне говорили, что этот молодой человек отъявленный негодяй, без роду без племени, и я взволновалась. Оказывается, ничего подобного: он сын почтенных родителей, фермеров из Шампани; это разумный, серьезный юноша. Признаюсь, мне было бы совестно помешать его скромной удаче.
При этих словах разумный и серьезный юноша отвесил совестливой даме почтительный поклон.
– Боже мой, вот каковы люди! – воскликнула моя будущая свояченица. – Стоило мне сказать этой даме, что она ровесница моей сестре, но хорошо сохранилась для своего возраста, и я уже лишилась ее расположения: пойди угадай, что можно оставаться нимфой в пятьдесят лет! Прощайте, сударыня, прощайте, господин председатель, я ваша покорная слуга.
Сказав это, она поклонилась и всем остальным, причем дама-святоша только искоса окинула ее презрительным взглядом, не удостоив ответом.
– Вот что, дитя мое, – сказала она мне, когда та удалилась, – вы можете жениться. Никто вам слова не скажет.
– Я бы даже советовала ему поторопиться, – заметила хозяйка дома, – старшая сестрица готова на все.
– Пусть она готова на что угодно, – холодно возразил господин председатель, – все это бесполезно. Она ничего не может сделать.
В это время доложили о каком-то посетителе.
– Я вас немного задержу, – сказала мне, поднимаясь с кресла, пятидесятилетняя нимфа. – Хочу передать записку для мадемуазель Абер; она мне очень симпатична; я всегда предпочитала ее старшей сестре и рада сообщить ей, как было дело. Господин председатель, разрешите пройти в ваш кабинет написать несколько строк.
С этими словами она вышла, а я последовал за ней, очень довольный поручением, которое мне собирались дать.
Когда мы оказались в кабинете, она взяла лист бумаги и, пробуя на нем перо, сказала мне:
– Честно говоря, друг мой, я была вначале настроена против вас; эта сумасбродка наговорила такого, что брак ваш представлялся мне чем-то недопустимым. Но появились вы, и я сразу переменила мнение; один вид ваш опровергает все ее клеветы. Вы действительно красивы, мало того, вы завоевали все сердца. Мадемуазель Абер-младшая сделала хороший выбор.
– Благодарю вас, сударыня, за доброе мнение, – ответил я, – постараюсь оправдать его.
– Да, да, – сказала она, – вы расположили меня к себе, и даже очень, я в восторге от вашей трогательной истории. А если эта злая особа снова попытается вредить вам, можете рассчитывать на мою помощь.
Между тем она пробовала одно перо за другим и не находила ни одного подходящего.
– Какие скверные перья! – сказала она, пытаясь очинить или хотя бы немного подправить перо. – Сколько вам лет?
– Скоро двадцать, сударыня, – сказал я, округляя цифру.
– Самое время пробивать себе путь в жизни, – заметила она. – Теперь вам нужны друзья, которые помогли бы в этом. У вас будут друзья, я об этом позабочусь. Я люблю вашу мадемуазель Абер, я уважаю ее за то добро, что она делает для вас; она разбирается в людях. Скажите, правда ли, что вы только четыре или пять месяцев как из Деревни? Этого не скажешь, на вас глядя; лицо у вас совсем не загорелое, и вообще вы не похожи на деревенского парня. А какой чудный цвет лица!
При этих похвалах цвет моего лица стал еще ярче; я покраснел от скромности, но еще больше от удивительно приятного сознания, что меня хвалит светская дама, занимающая высокое положение в обществе.
Как легко и уверенно чувствуешь себя, когда людям нравится твое лицо! Приятная наружность – одно из тех преимуществ, которые совсем нетрудно сохранять и поддерживать. Она не меняется, она всегда при вас, и ваши чары тоже. А поскольку вас ценят именно за красивое лицо, вы не боитесь, что люди разочаруются, и это вас еще больше ободряет.
«По-видимому, я нравлюсь, потому что хорош собой», – размышлял я. – «Как это приятно и в то же время удобно!» Благодаря всему этом) я мог держаться спокойно и непринужденно.
Между тем с перьями дело никак не ладилось; ей ни одного не удавалось очинить, и наша беседа продолжалась под досадливые возгласы дамы.
– Так я ничего не напишу! – сказала она, наконец; – не сможете ли вы очинить мне перышко?
– Почему же не смогу, сударыня, – ответил я, – сейчас попытаюсь.
Итак, я беру перо и принимаюсь его очинять.
– Вы намерены венчаться сегодня ночью? – спросила она, пока я возился с пером.
– Думаю, да, сударыня.
– А скажите, друг мой, – продолжала она с улыбкой. – Что мадемуазель Абер любит вас, в этом я не сомневаюсь и не вижу тут ничего удивительного. Но признайтесь честно, сами-то вы чувствуете ли к ней хоть немножко любви, настоящей любви? Я имею в виду не дружбу: дружбу она безусловно заслужила, и великую; но нравится ли она вам как женщина? Ведь она далеко не молода.
Последние слова звучали игриво и подсказывали ответ: я должен был сказать, что вовсе не влюблен в свою невесту, и посмеяться над ее прелестями. Собеседнице моей приятно было бы услышать, что я не тороплюсь стать счастливым обладателем этих прелестей, и, ей-богу, у меня не хватило духу отказать ей в удовольствии.
Такова любовь: пусть нас связывают какие угодно узы, но внимание другой женщины так лестно для нашего тщеславия, что мы в душе тотчас предаем любимую и охотно идем на малодушную измену!
Я по трусости погрешил против чести, а также против истины; ведь я любил мадемуазель Абер, или, во всяком случае, был уверен, что люблю, а это почти одно и то же; я покривил душой. Да если бы я не любил ее ни капельки, все равно: наши с ней отношения зашли слишком далеко, слишком многим я был ей обязан, слишком многого ожидал от нее в дальнейшем; так разве долг не повелевал мне ответить без колебаний: «Да, я люблю ее, и от всего сердца»?
Но я поступил иначе, в угоду этой благочестивой даме, которой не хотелось, чтобы я любил мою невесту; и я был польщен тем, что ей этого не хотелось.
Однако в отпетые негодяи я еще не записался и вообще не мог бы поступиться совестью в более серьезном деле, и потому выбрал нечто среднее: молча улыбался, дав ответ этой улыбкой вместо слова, которого от меня ждали.
– Я поняла вас, – заметила дама, – вы скорее благодарны, чем влюблены; так я и думала; но надо вам сказать, ваше невеста была в свое время недурна.
Она говорила, а я пробовал на бумаге очинённое мною перо; оно все еще писало плохо, и я снова принялся за него, чтобы продлить беседу: разговор казался мне занятным, и мне было любопытно узнать, чем он кончится.
– Да, теперь она увяла; но в молодости, верно, была довольно миловидна, – продолжала моя собеседница, – и ее сестрица права: ей за пятьдесят; из моих слов выходило, будто гораздо меньше; я нарочно сказала, что она мне ровесница: мне хотелось как-нибудь оправдать ее. Встань я на сторону старшей, я бы могла вам повредить во мнении господина председателя; но я этого не хотела.