Но все-таки 60 лет для меня удар. Вы знаете, я же отказался от пенсии. Да, да, я не буду ее получать. Почему-то я не встречал нигде, чтобы русский писатель от царя-батюшки пенсию бы получал. Писатель обязан закончить свою жизнь только за столом. Без пенсии.
А причитающуюся мне денежную премию за роман я тут же передал пострадавшим от землетрясения в Армении. Всю, я это подчеркиваю, а не частично, как это было опубликовано в газете «Литературная Россия». И когда моя жена Тося позвонила, теперь уже бывшему, старшему редактору, сказав, что газета напечатала ложь, он грубо ответил, что верит лишь сообщениям ТАСС.
Рассказывая об этом эпизоде, Валентин Саввич заметно волновался. Его раздражала такая нечистоплотность отдельных людей. Сам же Валентин Саввич, по натуре человек легко ранимый, добрый, открытый. Но как и все мы, он испытывает дефицит добра. Да, к сожалению, сейчас можно сказать, что человек стал скуп на добро. Быть может поэтому и поднимают сейчас забытые слова, такие, как сострадание, милосердие. Но, как часто бывает, начинается уже спекуляция этими святыми словами. И мне захотелось узнать у Валентина Саввича, а что он вкладывает в эти понятия и как писатель, и как гражданин.
Валентин Саввич, выслушав вопрос, задумался, потом глубоко вздохнул.
— Знаете, это надо было бы опрокинуть куда-то назад, в ту эпоху, когда жили наши предки. И вы знаете, ведь они перед собой никогда таких вопросов не ставили. Никогда! Потому что сами понятия — милосердие, сострадание — входили в душу с детства. С первых слов, сказанных нянькой, бабушкой, близкими. Вот у меня была бабушка, русская крестьянка с Псковщины, Василиса Минаевна Каренина. Я был маленький, но помню, как она говорила мне такие простые слова, такие прописные истины, которые надолго, если не на всю жизнь запомнились, отпечатались в моем сознании. Не делай людям худого, не делай людям того, чего не хочешь самому себе. Бабушка была очень религиозна. В ее углу висела икона, горела лампадка, она жила все еще своим представлением о мире. Я сейчас, облюбовывая заново образ своей бабушки, прихожу к мысли, что религия заменила ей все книги на свете.
То, что мы, жители конца XX века стремимся узнать о том же милосердии и сострадании из книг или газет, она воспринимала от сельского священника и твердо проводила это в жизнь. Мне думается, что мы не учли силу воздействия церкви. А ведь вопросы милосердия можно было бы доверить не карьеристам писателям, которые на этом заработают себе славу и добьются авторитета, а церкви. Нашелся бы целый легион помощников, людей верующих, которые бы бесплатно помогали делать хорошие дела.
А про себя могу сказать следующее. Не думайте, что я человек добренький. Нет, я человек в общем-то жесткий. Иногда бываю злым. Милосердие я воспринимаю душевно правильно, и я считаю, что ради милосердия необходимы более суровые законы в отношении тех людей, которые мешают нам строить общество. Сейчас очень много поводов для зла. Озлобление просто поперло наружу. Так что наряду с тем, что я добр, у меня много порывов более или менее жестоких, — тут Валентин Саввич перевел взгляд на выписку, прикрепленную над его рабочим столом. — Мне хочется писать только правду. Может быть, меня и стегали бы меньше, если бы я не был честным. Вот тут над столом висит высказывание князя Петра Андреевича Вяземского, которое я бы поставил эпиграфом ко всем моим книгам. Позволю себе процитировать: «В наше время надобно мертвых ставить на ноги, дабы напугать и усовестить живую наглость и отучить от нее ротозеев, которые дивятся ей с коленопреклонением». И потому, поднимая примеры из прошлого, по сути дела реанимируя покойников, русских покойников из забытых могил, я преподношу нашему читателю образцы благородства, милосердия, порядочности и других лучших качеств. Вот, что значит для меня эта цитата.
— Валентин Саввич, очень много говорят о вашей картотеке русских портретов. О том, что на вас большое воздействие оказывает живопись. Когда началось ваше увлечение собиранием картотеки?
— Смолоду. Есть было нечего, без обновки ходил, а собирал. Прочел о картотеке Пушкинского дома и стал собирать. Тогда же увлекся и портретами. Сейчас этим никто не занимается, потому как дело это очень хлопотливое. Ведь я, прежде чем сесть за написание нового произведения, составляю подробнейшую библиографию, куда включаю первоисточники, мемуары, периодику тех лет, того времени, о котором пойдет речь. Если чего-то не хватает, заказываю ксерокопии в Ленинке, в Исторической библиотеке, просиживаю подолгу в своей «келье» — комнатушке с картотекой, рассматриваю портреты. Это меня настраивает на рабочий лад. Русская классическая живопись научила меня многое понимать. Картины обострили мой глаз. Я никогда не был поклонником новейших тенденций в искусстве. Не могу представить себе, как бы я писал свои исторические романы, не пережив много раз восторг у полотен Алексея Антропова, Василия Тропинина, Виктора Борисова-Мусатова, Бориса Кустодиева, Дмитрия Левицкого, Ильи Репина, Константина Сомова. Эти имена можно перечислять бесконечно. Эти великие мастера сумели запечатлеть «выражение самой настоящей души», дать почувствовать духовную атмосферу времени.