-- Чего тебе надо? - нелюбезно осведомился Диниш на том же наречии.
-- Я спрашиваю - можно мне попробовать? - она указала на мечи. Гиро как раз подошел к ним, чтобы вытащить из земли и унести.
-- Ты хочешь танцевать? Она кивнула.
Более нелепой затеи Диниш представить не мог. Это пугало огородное хочет сплясать танец, которому нужно долго учиться. С ума она спятила, что ли?
А ведь и правда, спятила. Сейчас, после голода и мятежа, многие рехнулись умом, а смотреть за ними некому, вот и бродят по дорогам. Диниш оглянулся. На лугу, кроме них с Гиро и беженки, никого не осталось. Ладно, подумал он. Говорят, танцами лечат. Вот пусть и полечится. Ноги побьет, сразу в голове прояснится. Сделаем доброе дело, заодно и развлечемся...
-- Гиро, - сказал он. - Возьми-ка бубен.
Тот с ухмылкой подчинился.
Женщина, подражая Зике, подоткнула подол - ноги у нее красивые, стройные, отметил Диниш. Вскинула руки и двинулась к мечам. Она танцевала без музыки, только под бубен. И первая мысль Диниша была - Гиро задал слишком быстрый темп. Вторая - черт побери, как точно эта баба запомнила движения Зики! Может, она знала танец раньше. И больше он не думал. Он смотрел.
Побродяжка точно повторяла фигуры, исполненные Зикой. Но... танец был какой-то другой. Не потому что Гиро, умышленно или случайно заставлял ее двигаться быстрее. В этом танце мечи не становились острой (во всех смыслах этого слова) приправой к женской прелести. И прелести тоже не было. Опасность не выглядела двусмысленной, как в танце Зики. В нем была ясность, суровость и простота. Сквозь нынешний облик танца проглянуло его первоначальное предназначение. Хотя ладони женщины были пусты, Диниш мог бы поклясться, что видит мелькание вращаемых над ее головой мечей.
-- Хватит! - крикнул он. Гиро опустил бубен. Он выглядел уставшим, сильнее, чем женщина. Диниш махнул ему рукой - свободен - и обратился к беженке.
-- Ты училась этому танцу?
-- Я увидела, как она танцует, и мне захотелось сделать так же. Диниш не склонен был верить, но чувство это было ему знакомо. Женщина тем временем успела подойти к нему, и теперь Диниш видел, что по возрасту, если не по каким либо иным признакам ее лучше называть девушкой. Более того, наружность ее оказалась не так неприятна, как померещилось ему вначале. Правильные черты лица, большие глаза... и при этом взгляду не за что зацепиться. Разумеется, вряд ли большинство жителей Эрда могло нынче похвалиться здоровой полнотой и ярким румянцем. Но блеклость собеседницы выглядела не следствием пережитого, а неотъемлемым свойством ее натуры.
-- Садись. Она, не смущаясь, последовала приглашению.
-- Попробуем узнать, на что еще ты годишься. Она не засмеялась и не возмутилась этими словами. Правильно, Диниш имел в виду совсем не то, что подумала бы любая женщина. Или почти любая. Он протянул ей лютню. Она покачала головой.
-- А петь ты умеешь?
-- Возможно.
Ответ ему не очень понравился, однако он сказал:
-- Я начну, а ты подтянешь.
Он запел " Нет, я, дитя, тебя не стою". Эта песня, подхваченная Динишем на Юге, не слишком подходила к обстановке. Вернее, совсем не подходила. И в мирное время она не воспринималась публикой ни в деревнях, ни на площадях. Зато хорошо шла в бюргерских домах, куда актеров, бывало, приглашали на семейные праздники. Чувствительные купчихи прижимали руки к заплывшим жиром сердцам и промокали глаза, их суровые мужья задумчиво сопели, а к выплате актерам добавлялась жареная курица или кувшин вина, а то и звонкая монета. Здесь же, в сумерках, на пустынном лугу, песня была неуместна. Но Диниш выбрал именно ее, потому что она имела довольно сложную мелодию. Кроме того, никто в труппе не исполнял ее лучше Диниша, а ему, несомненно, хотелось прихвастнуть мастерством.
Нет, я, дитя, тебя не стою,
Хоть видеть мне и тяжело,
Как слезы мутной пеленою
Туманят юное чело.
Я стар, и зол и равнодушен,
Мне жить привычней одному
И, как твоя, невинным душам,
Мое соседство ни к чему.
Прости, что редко замечаю
Твой взор, исполненный мольбы.
Я слишком ясно различаю
Шаги безжалостной судьбы.
Мой путь в конце, а твой в начале
Душа болит, а сердце спит.
Не стою я твоей печали.
Прощай, пусть Бог тебя хранит.
Дойдя до этого места, он вернулся к началу. Она подхватила. И удивительно, второй голос не просто следовал за первым, он откликался, обтекал его, как река, отступал и заманивал. Диниш не понимал, как им удалось добиться, чтоб, их голоса звучали в нерасторжимом единстве - и с первого раза, без повторов , сбоев и неудачных вариаций. Он даже зажмурился от удовольствия.
Но все хорошее когда-нибудь заканчивается. Песня смолкла, и Диниш снова взглянул на - как ее называть?
-- Кто ты и как тебя зовут?
-- Тебе это интересно?
-- Нисколько.
-- Тогда зачем спрашиваешь?
-- Должен же я что-то знать о женщине, которую собираюсь принять в труппу.
-- Разве я об этом просила?
-- Словами - нет, но выразилась понятней некуда.
-- Ты прав. Кто я...- она умолкла, но пауза была очень короткой. Нашу деревню сожгли мятежники, их кони вытоптали поля, и я побираюсь Христа ради... Мы с мужем ехали на ярмарку, но разбойники разграбили наш обоз...а мужа убили. Мой замок конфискован, мой род вне закона, и я бегу от герцога.
-- Врешь ты все, это ясно, как день. Насчет деревни она врала безусловно. У нее были узкие ладони с длинными пальцами. Руки не испорчены грубой работой. У крестьянок таких не бывает. Однако и насчет замка... Конечно, есть знатные люди, потерявшие после войны свои земли, но по дорогам они не бродят. Однако в этой лжи не было обмана. Словно она просто повторяла чужие слова.
-- А имя... имя мне - Дагмар.
По эрдски "Дагмар" означало "ясный день". Опять она соврала. Но Диниша это не смутило. Правда жизни его не волновала. Он знал другую правду. Дагмар осталась с "Детьми вдовы". Конечно, она стала женщиной Диниша. Иначе это было бы нелепо. Отношения их пылкостью не отличались, и много они друг от друга не требовали. Динишу пора было поберечь силы, а Дагмар... Несомненно, когда они играли или пели вместе, она испытывала - да и доставляла удовольствия больше, чем в постели. Можно было счесть, что молодая женщина скучает и тяготится стареющим сожителем, но Динишу хватало ума и опыта понять, что это не так. Ее силы, ее пыл принадлежали подмосткам. За их пределами Дагмар не волновало ничего: ни деньги, ни наряды, ни мужчины. Поэтому Зика, не отличавшаяся мягкостью и добросердечием, не ревновала и не завидовала Дагмар, оттеснившей ее с первых ролей. Обе они были актрисами, но Зика играла, чтобы жить. Дагмар жила, чтобы играть. Все равно, что. Не помня себя и не зная усталости.