-- Но - ваше высочество... бред безумного...честь университета...
-- Да, ректор. Честь - великое дело. Ради нее можно на многое решиться. Позабыть о колдовстве и убийствах. Не говоря уж о клевете на императорский дом.
Ректор молчал. Кровь отлила с его пухлых щек.
-- Вообще-то, ваше высочество, это не первый случай, когда университетские замешаны в тяжких преступлениях. Правда, это было давно... - мягко вступил рефендарий Вайфар.
-- Вы о нападении студентов на купеческие кварталы? - доброжелательно уточнил правитель.
-- Именно, ваше высочество. Вы не помните, вас еще на свете не было, но тогда творились чудовищные злодеяния.
-- Да, я читал отчеты в архивах. И ведь насколько мне известно, некоторые зачинщики ушли от возмездия?
-- Потому-то дела и не закрыты, ваше высочество. И преступников по прежнему можно привлечь к суду.
Доктор Битуан тяжело опустился на табурет. Казалось, еще мгновение, и он стечет с табурета, как студень.
-- Вот, например, некий Бенни, по прозванию Пискун, - продолжал Вайфар, не глядя на своего бывшего наставника. - За ним много чего числится. Изнасилование, поджог, нанесение увечий, повлекших за собой смерть...
-- Но, как явствует из дела, того оружейника он забил не в одиночку, а с целой бандой школяров.
-- Он был тутором, как показало расследование. Следовательно, нес ответственность за младших студентов. И представьте, едва ударил набат, сбежал и бросил их. Скрылся. Вот как бывает, ваше высочество. Человек двадцать лет университетского квартала не покидает, все его скромностью восторгаются, а он просто боится, что его опознают. Ждет, чтоб все забыли. И многие забыли...
-- А есть возможность, что его опознают? Все-таки столько лет прошло.
-- Отчего же нет? Обесчещенная им женщина, правда, умерла, но у нее остался младший брат. А у оружейника - сын. Тут вот какая трудность, ваше высочество. Суд может и не возобновить дело за давностью лет. Однако этот сын оружейника... он сам теперь оружейник. Тогда ему было восемь лет, теперь, стало быть, за тридцать... но он все прекрасно помнит. И пришел в страшную ярость, когда услышал, что убийца отца может быть, еще жив. И сказал - ему, чтобы прикончить мерзавца, банды прихвостней не понадобится. И, знаете - я посмотрел на этого оружейника - и поверил ему...
Бенон Битуан все же сполз с табурета и мягко шлепнулся перед правителем на колени.
-- Ва-ва--ва...-- Он никак не мог выговорить титул. По морщинам заструились слезы.
-- Утритесь, ректор, - брезгливо сказал принц. - У меня нет никакого желания копаться в вашем старом дерьме. И я охотно переложу решение проблемы на оружейника... если вы не искупите прежней вины.
-- Я все! Все, что угодно!
-- Всего не надо. Запоминайте. Университет должен выдать властям Лозоика Поссара и Стуре Касперсона. Имперским властям, а не Святому Трибуналу, усвойте это. И университет же выступит с обвинением. Как же иначе? Черная магия, убийства, государственная измена - все это бросает тень в первую очередь на университет. И вам следует постараться, дабы тень эта не превратилась в несмываемое пятно.
-- Клянусь вам... немедля...
-- И клясться не надо. Надо все правильно сформулировать. У вас для этого достаточно правоведов... кроме Поссара.
Когда правитель покидал университетский квартал, студенты и профессора заметили на лице ректора следы слез. В продолжающемся, особенно после обильных возлияний, приступе благодати, они сочли их слезами благодарности. И, в общем, не ошиблись.
9. Тримейн. Старый Дворец. Дом-с-яблоком.
В эти недели он спал урывками, и в Старом Дворце проводил столько же времени, сколько и в Новом. Ему доносили, что в городе со страхом говорят об излишней суровости и строгости правителя, не принимающего обычных человеческих слабостей. Какая там строгость нрава! Он и рад был бы отдохнуть и развлечься, но не доставало времени. Кроме того, хотя делом Раднора занимались умудренные опытом юристы, вести допросы Норберт не мог доверить никому. Разумеется, никаких допросов с пристрастием - как бы он не относился к Раднору, нельзя было создавать прецедент, подвергнув пыткам племянника императора и тем самым унизить достоинство всей императорской фамилии. Этого и не требовалось. Раднор и его сообщники были вполне откровенны. Особенно Раднор. Этот идиот допросы считал задушевными беседами, а заточение - недоразумением, которое скоро разрешится. Правда, содержали его не так строго, как полагалось бы при обвинении в государственной измене. У него были приличные стол и постель, в камеру приносили свечи, его посещал цирюльник. Но, будь Раднор чуть поумнее, он понял бы, к чему идет развитие событий. Однако этого "чуть" дано ему не было. Вдобавок он помнил, что дядя всегда был к нему милостив и снисходителен. Возможно, он предполагал, что супруга его, верная долгу, пала в ноги правителю и умоляет отпустить отца ее сыновей.
Увы. После болезни его императорское величество Ян-Ульрих забыл о многих вещах. Правда, понятие о них где-то в глубине его сознания сохранилось, и если ему о чем-то говорили, он вспоминал, как это делается. Поэтому ему ежедневно напоминали, что проголодавшись, надобно сесть за стол и принимать пищу, а перед отправлении естественных надобностей или отходом ко сну следует хотя бы частично разоблачаться. А вот о существовании любимого племянника ему никто не напоминал. Поэтому Ян-Ульрих сохранял возможное при его состоянии телесное здоровье и душевное равновесие.
Что касается принцессы, то она не замедлила прислать Йоргу-Норберту заверения в своей совершенейшей преданности, и принесла присягу правителю как от от своего имени, так и от имени сыновей. За строками ее послания читалось - в тот день, когда голова Раднора упадет на плахе, счастливей ее не будет женщины в империи. И если суд не торопился выносить приговор, то лишь потому, что Норберт желал получить в ходе процесса некоторые дополнительные сведения. И Раднор охотно говорил, а Норберт внимательно слушал.
И Норберт не знал, смеяться этим откровениям или плакать над ними. При том, что не был он от природы ни особенно смешлив, ни склонен ронять слезу. И хотелось ему знать, почему Раднор бездействовал в недели практического безвластия в Тримейне, когда император был прикован к постели, а наследник еще не прибыл из герцогства Эрдского. Эльфледа и заговорщики-южане не имели надлежащего влияния на императорскую гвардию и горожан, а знать вполне способна была поддержать Раднора. И, вместо того, чтобы поднять вассалов, бунтовать гарнизоны и захватывать Тримейн, он, как нарочно, медлил до тех пор, пока не стало поздно. В непогоду, которая якобы задержала выступление, Норберт не верил. Конечно, как правило, зимой военные действия стараются не вести, но в исключительных обстоятельствах приходится к этим обстоятельствам приноравливаться. Пришлось поверить. "Так метель же была!" - твердил Раднор, недоумевая, почему до кузена не доходит очевидное - "Метель, а потом снег валил целыми днями, Что я, ума лишился, через заносы пробираться?"