Коль она была, то давно уже привыкла к образу жизни "объекта", к его домашнему затворничеству, и концы следовало искать не на улице, а где-то рядом, близко с собой. Мысль сразу же обратилась к "игрушкам", однако он отмел ее в тот же миг, как абсурдную: никто в мире не смог бы убедить его, что эти прекрасные женщины, отдающиеся только воле своих чувств, способны шпионить за ним. Как он ни прикидывал, но единственным человеком извне, каким-то образом "приближенным" к квартирам на первом и втором этажах, оставался юноша-участковый, безответно влюбленный в "мягкую игрушку". Он продолжал систематически приходить, сначала звонил к Головерову, потом спускался на этаж ниже и робко трогал кнопку звонка. Чаще всего ему не открывали, и он уходил восвояси, бывало, что подходил к окнам, пытался заглянуть, подсмотреть, как воришка, но изредка, если участковый проявлял настойчивость, "мягкая игрушка" вздыхала и шла в переднюю. Разговаривали всегда через порог и довольно громко.
- Он опять у тебя? - спрашивал несчастный блюститель порядка.
- Да, опять у меня, - просто отвечала она. - И мы только что выбрались из постели. Нам было очень хорошо.
Иногда она потягивалась при этом и захлопывала дверь.
- Зачем ты его все время дразнишь? - смеялся Глеб. - Представляешь, что у него на душе?
- Ничего у него на душе, - говорила серьезно "мягкая игрушка". - Он маленький и трусливый хам, мелкий человек. Даже застрелиться не мог. Пусть переживает. Переживания делают из мальчиков мужчин.
Эта ее жесткость казалась тогда Головерову капризом...
Теперь же, анализируя ситуацию, он убеждался, что женский глаз был зорче: маленький этот человечишка, но облеченный властью, как нельзя лучше годился для негласного присмотра за Глебом. Посещения участкового диктовались не любовью, не ревностью и не исполнением служебных обязанностей, а обыкновенной проверкой. Его могли завербовать в филеры, даже не посвящая в суть дела. Влюбленные мальчики так себя не ведут...
Осторожно, чтобы не слышала "мягкая игрушка", он вошел в свою квартиру, достал записную книжку, где были закодированы адреса и телефоны всех бойцов "Молнии", затем соорудил примитивную химловушку, вылив полфлакона чернил под тонкий коврик у двери с внутренней стороны, - если кто-то войдет без него, обязательно наследит и в квартире, и на лестничной площадке. После этого он спустился вниз и условным звонком позвонил "мягкой игрушке". Она уже беспокоилась - двенадцатый час ночи. Она работала в первую смену, пришла домой в три часа дня и еще не видела Глеба.
- У тебя что-то случилось, - сразу же определила она, хотя Головеров делал веселый, безалаберный вид.
- Я полюбил другую, - полусоврал, полупризнался он.
- И у меня есть одна странная новость, - вдруг сообщила "мягкая игрушка". - Сегодня шла с работы, и ко мне приклеился один приятный мужчина, яркий брюнет.
- Он тебе понравился?
- Понравился бы, - с удовольствием сказала она, поддразнивая Глеба. Чувствуется, очень темпераментный, дерзкий... Но я не люблю черных. К тому же он - голубой... Черный - голубой. Оригинально?
- Почему ты так решила?
- Больше интересовался тобой. Извини, я сказала, что у меня есть муж. Тебя имела в виду... Едва отвязалась, не хотела показывать, где живу. Но мне думается - он знает.
- Знает, - согласился Глеб.
- И стало почему-то страшно за тебя, - призналась "мягкая игрушка". Почему ты не раздеваешься? Я давно приготовила ужин.
- Извини, мне снова придется ехать в гараж за машиной... А потом я исчезну на одну ночь. Всего на одну.
- Хорошо, милый, я не спрашиваю зачем. Но прежде накормлю ужином.
Почти насильно она стала снимать с Глеба куртку, он подчинился: до закрытия метро можно успеть. И тут "мягкая игрушка" заметила, а точнее, ощутила тяжесть пистолета в кармане, ощупала его, спросила настороженно:
- Зачем тебе оружие, Глеб?
- Я же воин.
Это стало последней каплей, переполнившей испугом ее глаза. Она заплакала - впервые не от страсти! - обняла его, зашептала безнадежно:
- Чувствую... Потеряю тебя... Ты уйдешь и не вернешься... Я знала, ты ненадолго явился мне...
Глеб оторвал ее от себя, унес на кухню, посадил на. стул. Он понял, что если сейчас не скажет правды - не скажет ее никогда.
- Женя, я тебя все время обманывал!
- Знаю, - проронила она, закрыв лицо руками, как маленькая провинившаяся девочка.
- Ничего ты не знаешь! Все время, пока мы с тобой... Я все это время был и с твоей подругой. С Таней. Она пришла мыть окна...
- Я все знаю.
- И это знаешь? - изумился он.
- Прости, Глеб...
- Что значит - прости?..
- А то и значит! - Она резко вскочила, возмущенная, с блистающими глазами. - Мы тебя сняли. Одного на двоих!.. Но произошло черт знает что! Невероятно! Сняли быка! Чингисхана! А получилось!..
Он медленно сел и вдруг непроизвольно взял из хлебницы кусок хлеба, стал есть с жадностью, отрывая куски и почти не пережевывая. Он ни на секунду не сомневался, что "снимал" "игрушек" он, и только он, и что это его, может быть, самая блистательная победа...
5
По дороге в Москву Сыч все-таки уговорил генерала не предпринимать никаких действий против Кархана хотя бы сутки. Во-первых, была еще надежда на его благоразумие: убедившись, что дед Мазай погиб в пожаре, бывший "грушник" скорее всего должен отпустить дочь генерала. Ему сейчас опасно и невыгодно конфликтовать со спецслужбами России, а живого "товара", который был сам готов отправиться в сладкое восточное рабство, и так достаточно. Во-вторых - а это казалось деду Мазаю главным аргументом, - Кархану не позволит совесть глумиться над памятью. Хоть и не были друзьями, и работали вместе недолго, но было же воинское братство! Конечно, лет много прошло. Много событий и причин, которые развели их в разные стороны. Однако должно ведь что-то оставаться навечно, навсегда - к примеру, офицерская честь, честь профессионального разведчика, обыкновенная человеческая добропорядочность. Можно служить другим хозяевам если не за идею, так за деньги; можно пользоваться запрещенными приемами и брать заложников - в психологии восточных народов это расценивается как геройство и удаль. Но есть же предел даже в подлости и коварстве!