Хейз вырвал страничку из блокнота и сам записал имя и номер телефона.
— Спросите любого из нас, — сказал он, — Хейза или Кареллу.
— Хейз? У тебя что, есть индейская кровь? — спросил Джон.
— Чистокровный индеец племени Мохок, — поддразнил Хейз.
— Ну так и почему же ты не работаешь на стройке? — спросил второй эксперт, и они с Джоном рассмеялись. Джон посмотрел на листок с номером телефона.
— Стало быть, на языке племени Мохок это пишется так?
— Так писал мой отец. Его звали Хейз-Быстроногий Олень.
— А тебя как зовут?
— Большой Бык, — ответил Хейз и вышел из квартиры вслед за Кареллой.
— Да, кстати, — спросил тот, когда они спускались вниз. — Так зачем тому индейцу понадобилась шляпа?
— Чтобы за своим вигвамом ухаживать.
— Ага, — понимающе заметил Карелла.
Он бежал в лучах заходящего солнца.
Выйдя из дома в четверть шестого, он буквально за десять минут доехал и поставил машину на Гровер авеню, у ограды парка. В этот час в парке не осталось мамаш с детскими колясками: молодежь играла в футбол, прогуливались, прижавшись друг к другу, парочки, сидели на скамейках, пытаясь читать при слабом освещении, старики. Вчера в это время в парке было больше народа, чем обычно. Вчера был День Колумба, или, во всяком случае, день, который официально отмечается как День Колумба, многие магазины и учреждения не работали.
Его весьма раздражало то, что годовщина великого человека отмечается не тогда, когда положено. День Колумба — двенадцатого октября. Так зачем же переносить его на два дня раньше? Ясное дело, для того, чтобы удлинить выходные. Ему-то это совершенно не нужно. Он сам себе хозяин, сам себе устанавливает расписание.
Что за чудесный день, право!
Без четверти шесть, а все еще видны все извилины и повороты дорожки, по которой он бежит, издали, со стадиона, доносятся чьи-то возгласы, все лучше чем ничего в этом городе бетона и стали. В последнее воскресенье октября часы переведут назад. «Прощай, лето, здравствуй, осень, — мелькнуло у него в голове, — и будет темнеть в пять, потом в пять тридцать». Но пока на землю ложились косые лучи солнца, над головой голубое безоблачное небо. Он любил октябрь, он любил этот город в октябре.
Он бежал ровно, некого побеждать, никаких призов, даже время не замеряется. «Разминка, вот и все, — думал он, — всего лишь разминка. Бежишь себе по парку, чтобы размяться». Высокий стройный мужчина в сером теплом спортивном костюме без меток, ровный шаг, дышится легко, получаешь удовольствие от сознания того, что сделал и будешь продолжать делать.
Поравнявшись с полицейским участком на противоположной стороне улицы, он остановился. Даже при слабом свете можно было различить цифры 87, выведенные белым на зеленых колоннах по обе стороны входа. Двое в штатском — оба без головных уборов, оба без пальто входили в здание. Правда, без пальто он детективов себе не представлял. А может, это вовсе не детективы? Может, простые граждане, пришедшие подать жалобу? В этом городе полно жителей, и у каждого свои беды. «Интересно, дошла уже посылочка или нет?» — подумал он.
Он отправил ее в субботу, весь город пересек на метро, чтобы бросить ее в ящик в Калмз Пойнте. Достаточно плоская, чтобы пролезть в щель, он специально позаботился об этом. Сначала взвесил ее дома и убедился, что марок на конверте достаточно. Вовсе не хотелось, чтобы бандероль не была доставлена по адресу из-за марок. Вернуть ее было невозможно, он специально не написал обратного адреса. Потому и не пошел в почтовое отделение. К чему вступать в разговоры с каким-нибудь глупым почтовым клерком, который откажется принять отправление, потому что на нем нет обратного адреса. Какие на сей счет существуют правила, он в точности не знал, но рисковать не хотел. Лучше бросить конверт в ящик. Почтальон, может, и пожмет плечами, но решит, что коль скоро марок достаточно, все оплачено правильно, отнесет посылку по адресу. Парни, что опустошают почтовые ящики, наверное, вовсе не смотрят на то, что вынимают. Но в почтовом отделении иначе. Клерк может заметить, что нет обратного адреса, и даже если надписывать его не обязательно, все равно обратит свое внимание. «Тут нет обратного адреса», — скажет он. И придется объяснять, что задумал сюрприз или что-нибудь в этом роде.
Слишком много объяснений. Его могут запомнить. Лучше просто бросить в ящик. Пакет плоский, влезет. Сейчас еще он не хотел, чтобы его запоминали. Времени пока вполне хватает, — а потом уж запомнят.
Вчера все почтовые отделения были закрыты и нигде вокруг не видно почтальонов; так что он в точности знал, что вчера посылку доставить не могли. Но сегодня — если только за выходной не скопилось слишком много почты, — сегодня ее принесут.
Интересно, как ею распорядятся.
Сумочка по почте.
Он улыбнулся, пытаясь представить их вид.
Может, в следующий раз он оставит указания прямо на месте.
Почему бы не облегчить им работу? Пусть с самого начала узнают имя жертвы. Переигрывать тоже не надо, пусть все же побегают, по крайней мере, до тех пор, пока дело не станет на конвейер. Пятничные газеты только упомянули о случившемся. В утренних вообще ни слова, а в дневных не видно первополосных заголовков. Только на восьмой полосе краткая информация: девушка повешена на фонарном столбе, вот и все. В следующий раз им станет ясно, что тут целый сценарий. И полицейские тоже сообразят, если только они не законченные идиоты. И заголовки в газетах обеспечены.
Он бросил еще один взгляд на полицейский участок и, улыбнувшись, возобновил пробежку.
«Скоро, — думал он, — скоро его узнают».
Женщины оценивающе разглядывали друг друга.
Энни Ролз слышала, что Эйлин Берк считалась лучшей подсадной уткой в спецотряде. А Эйлин Берк слышала, что Энни Ролз даст фору любому в отделе по расследованию изнасилований; раньше она занималась грабежами и как-то ухлопала налетчиков, собравшихся очистить банк в центре города. Перед Энни была женщина метр восемьдесят ростом, длинноногая, широкобедрая, рыжеволосая, зеленоглазая и с хорошо развитой грудью. А перед Эйлин была женщина с золотистыми глазами за стеклами очков, придававшими ей ученый вид, коротко постриженными черными, как вороново крыло, волосами, крепкой грудью и стройной мальчишеской фигурой. «На вид мы одного возраста, — прикинула Эйлин, — может, есть год разницы. И как это, интересно, — продолжала рассуждать она сама с собой, — такая женщина, так похожая на бухгалтера, могла вытащить табельное оружие и пристрелить двух несчастных мошенников, которым грозил от силы двадцатилетний срок?»