— Всегда серьезная беседа Витберга иной раз утомляла меня…
Трехлетняя ссылка в Вятке вдруг, благодаря дружескому вмешательству поэта Жуковского, была заменена ссылкой же во Владимир и уже этим одним смягчена.
«Прелесть? Объедение! — воскликнул Белинский, прочитав „Записки одного молодого человека“, появившиеся в журнале „Отечественные записки“. — Ум, чувство, оригинальность, остроумие!»
Самая форма этого произведения была необычна. Герцен не мог писать «обычно». Он перемежает повествование вставками «От нашедшего тетрадь». Дневник и вымысел, автобиографическое и придуманное соседствуют. В сущности, это — преддверие «Былого и дум». Впоследствии Герцен и включил туда это раннее произведение.
А в «Записки» он частично включил другой рассказ — «Германский путешественник». Один из героев рассказа, Трапзинский, — первоначальный набросок будущего портрета Вельтова в романе «Кто виноват?»: деятельный человек, разочаровавшийся во всякой деятельности и впавший в иронический скептицизм. Однако любопытно, как Герцен описывает его: одинок, высокомерно умен, высок, строен, худощав, белолиц, холен, глаза серо-голубые, скульптурность в чертах, голова — «чело, как череп голый», как выразился Пушкин о Барклае-де-Толли.
Позвольте! Так это ж портрет Чаадаева!
«..Не думая, не гадая, сделал портрет Чаадаева…» — писал впоследствии Герцен, признавая, таким образом, что могущество таланта наряду с сознательным плановым усилием содержит элемент непреднамеренности, даже непредвиденности, некой стихийности.
Цензура пощипала «Записки», но не заметила довольно прозрачного намека, уподобляющего цензуру псу, который и выдрал из этого произведения ряд дорогих автору мест.
Он с горечью записал в дневнике:
«Упрекают мои статьи в темноте, — несправедливо, они намеренно затемнены. — Грустно!»
Он написал до этого повесть «Елена». Но сам же признал ее неудачной. Он был к себе беспощаден. Нисколько не поэт, Герцен как-то однажды погрешил стихами, даже поэмой. Но после уничтожающего отзыва Белинского никогда не пытался публиковать ее. И вообще более не возвращался к стихам, поняв, что это не его стихия. Понимал ли он, что его проза достигает музыкальности поэзии?
И все же повесть «Елена» была неудачна так же, как было что-то надуманное, искусственное в том жизненном случае, который Герцен положил в основу повести: свое увлечение Прасковьей Петровной Медведевой, женой вятского чиновника «Умна, красавица, прелесть, образованна», писал он Кетчеру, познакомившись с ней. Увлечение прошло быстро. Герцен признался в нем в письме к Наташе Захарьиной. Он говорил о ней, как о прошлом: «Здесь встретил лилию и сорвал ее для того, чтоб насладиться запахом, и задушил ее».
Надо сказать при этом, что Герцен сделал и обратное признание: открыл Медведевой, что любит свою кузину Наташу Захарьину. «Лилия» пережила этот удар. И впоследствии, уже в Москве, Герцены встречались с ней как с другом, правда изредка.
Помимо «Елены» Герцен описал всю историю своего увлечения Медведевой в «Былом и думах». Но эти страницы, написанные с обычной для него беспощадностью к самому себе и с предельной художественной силой, Герцен при жизни никогда не печатал.
Наша первая встреча с Наташей Захарьиной, ставшей вскоре женой Герцена, происходит на страницах романа «Кто виноват?». Герцен писал его героиню Любоньку Круциферскую с Наташи. Ей же он посвятил роман. Он звал Любу-Наташу от жизни одним сердцем к широте интересов, к богатству умственных переживаний, эстетических эмоций, даже политических чувствований, может быть действий. Здесь герой романа выражал мысль автора, которого настораживала постоянная романтическая восторженность Наташи.
В том, что Люба Круциферская — это Наташа Захарьина, нет никаких сомнений. И дело не только в цвете глаз — темно-голубых, в лице, где энергия сопрягается с апатией и холодностью, в том, что ей «сверх красоты самая задумчивость придавала что-то такое, почему нельзя было пройти мимо ее». Сходство в самой душевной сути, в том, что она «скрытно-пламенная», что «она тигренок, который еще не знает своей силы».
Конечно, этот небольшой роман «Кто виноват?» был и мощным ударам по крепостничеству. Только ли? Герцен в своих художественных вещах никогда не замыкался в пределах одной темы. Необъятность воззрений, широкая россыпь ассоциаций влекут его к решению разнообразных задач. На немногих страницах этого романа он проникает в вопросы брака, задумывается над положением женщины в обществе, обсуждает судьбы интеллигенции — дворянской и разночинной.