В университете вокруг Герцена быстро сбилась компания. Он стал солнцем этого кружка, не прилагая к тому никаких усилий. Возле него сгруппировались астроном Савич, историки Сазонов и Пассек, филологи Сатин, Разнорядов, Аяин, примкнул и медик Кетчер. И конечно, Ник Огарев. Герцен поражал товарищей кипением ума, мгновенностью и меткостью реакций. И это отнюдь не в ущерб значительности суждений. Да, это был ослепительный, никогда не меркнувший огонь интеллекта.
С Герценом было интересно. Общительный по природе, он сразу располагал людей к себе широтой и приветливостью нрава. Но и спорщик отчаянный. Состояние спора он вообще считал естественным.
— Ненавижу покорность в друзьях, — заявлял он, напоминая при этом, что слово «полемика» происходит от греческого слова polemos, что означает «война».
Но спорщик он был не во что бы то ни стало, не из любви к искусству, как, скажем, славянофил Хомяков, не для тренировки ума, а только в защиту того, что он считал истиной.
И в то же время в этом человеке изощренного ума и образованности, до того обширной, что она дала повод писателю Гончарову сказать о зрелом Герцене, что образованность его «достигает степени ученого», — в то же время, по словам Кавелина, в натуре Герцена были некоторые «наивность и ребячество», которые делали его еще более обаятельным.
По-видимому, Кавелин имеет в виду непосредственность, открытость характера Герцена. Сам-то Константин Дмитриевич был человек расчетливый, осторожный, предусмотрительный, и душевная распахнутость Герцена не могла не поражать и даже восхищать его, может быть и против воли.
Собирались обычно у Огарева в его огромной квартире, совершенно пустой, благо отец, Платон Богданович, проживал почти безвыездно в своем пензенском имении Старое Акшено. Нe обходилось без жженки. Великий мастер возжигания пунша был Коля Кетчер. Пока он священнодействовал над чашей, наполняя ее крепким араком, чаем, лимонами и сахаром, и пробки, по выражению Герцена, любившего иногда щегольнуть математическим термином, летели параболами, а Кетчер при этом что-то благоговейно шептал и дремучие брови его двигались как отдельные от него существа, во всех углах комнаты шумели споры.
Розовощекий, похожий на девушку Сатин, уже возбужденный пуншем, втолковывает Вадиму Пассеку, нимало не смущаясь тем, что тот в это время, так сказать, встречным монологом объясняет Сатину, что не видит разницы между лицедействием и лицемерием.
— Наш театр велик Мочаловым, — говорит, не слушая его, Сатин. — У него душа, а у вашего столичного Каратыгина все ходульно, все подделка, все холодно, как сад! Петербург.
Огарев поднял бокал и в своей тихой меланхолической манере провозгласил тост:
— Да здравствует заходящее солнце на Воробьевых горах!
Герцен подхватил:
— …которое было восходящим солнцем нашей жизни! Он поднял бокал, но, увидев, что это херес, отставил.
От хереса у него неотвратимо двусторонняя мигрень. Зачерпнул из чаши пунша, сказав:
— Благородное шампанское не оставляет горьких упреков на утро.
Валерий Разнорядов, щекастенький верткий словесник, недавно введенный в эту компанию неразборчивым в людях Сазоновым, торжественно открыл большую бонбоньерку с шоколадными конфетами. Он принес ее, прослышав, что Герцен — сластена.
Огарев долго крепился, наблюдая, с какой песьей умиленностью Разнорядов заглядывает в глаза Герцену. Потом взял Герцена под руку, чтобы отвести для конфиденциального сообщения. Но тот отмахнулся.
— Фамилия у вас занятная, — сказал Герцен, закладывая в рот конфету и с интересом вглядываясь в Разнорядова.
— Я, изволите видеть, из семинаристов. А там, знаете, подчас давали воспитанникам чудацкие фамилии.
— Да, но больше мифологические или античные, иногда библейские. Откуда все эти Беневоленские, Копернаумовы, Амфитеатровы? Забавлялись святые отцы в часы благочестивого безделья. А впрочем, образование давали основательное по части мертвых языков и русской стилистики. Но что разительнее всего — именно из этих рассадников благомыслия и верноподданничества выходили самые ярые отрицатели самодержавия и самые неистовые атеисты.
— Ох, как это верно! — воскликнул Разнорядов, с восхищением глядя на Герцена. И тут же вставил ласково: — А кто именно? Кого имеете в виду?
— Простите, — сказал Огарев, настойчиво оттягивая Герцена. — J'ai a te dire une nouvelle tres importante[2].