Как же я мог… как же я забыл, что утром Инна… Она же улетает в Москву, вся бригада артистов улетает… Я же не увижу Инну больше, не увижу!
Спокойно, Сергей. Спокойно. Наталья шла к мужу, а к тебе никто не идет. И ничего тут не поделаешь. Ты думаешь об этой девушке, но… она к тебе не придет.
Она же улетает утром… Инна. До нее сорок километров, это же по автостраде совсем рядом.
Рядом… Сорок километров… Что, если я пошлю Севу, а? С письмом. С записочкой. Согрешу. Севка не спал, мальчишка, но ведь… Инна ждет, что я… что я проявлю хотя бы вежливость и пожелаю ей доброго пути. Ей и товарищам по бригаде… Или — позвонить на аэродром? Что я могу сказать Инне? Что? Гениальный генерал Виктор-Мишель, что вы предприняли бы на моем месте? Вы сняли бы трубку телефона с этого лакированного ящичка и сказали бы, что…
Нет, звонить не могу. Боюсь звонить Инне.
Я скажу Всеволоду, что…
Нет, не могу. Ведь от того, что скажет маршал, зависит все, все…
Инна… Инесса Андреевна Манухина…
Позвоню, пусть вызовут Маркова… Позвоню…
(— Караушин? Лейтенанта Маркова ко мне. Что? Здесь? Ну, отлично. Жду.)
Так. Напишу ей. Несколько слов я еще способен сейчас, кажется, написать… Так. Экая дрянная бумага, господи… Дорогая Инесса Андреевна, я очень сожалею, что не могу проводить вас завтра. Всего вам доброго. Искренне ваш — Никишов.
Дорогая… Искренне ваш… Не обидится она?
А, Всеволод… Почему он так смотрит?
(— Товарищ командующий, по вашему приказанию гвардии лейтенант Марков прибыл.
— Обиделся?
— Никак нет, товарищ командующий.
— Перестань, Сева. Ты же понимаешь, что мне сейчас…
— Сергей Васильевич! Да разве я…
— Ну, вот и хорошо.
— Сергей Васильевич… ведь все в штабе сейчас, понимаете, все ждут…
— Ничего, Сева, утро вечера мудренее, как говорится, доживем и до утра. Ты мог бы сейчас выехать… нет, даже можно часика через три, еще успеешь поспать… Надо мне передать вот эту записочку… Только конверта у меня нет…
— Я все сделаю, Сергей Васильевич.
— Это товарищу Манухиной.
— Ма… Манухиной?.. Понимаю. Мы с Казаряном сейчас же выедем, тут же ехать-то полчаса, Сергей Васильевич!
— Тебя же шатает, черта упрямого… Поспи.
— Сергей Васильевич…
— Хорошо.
— А ответ, Сергей Васильевич?
— Ответ?
— Конечно напишет, я скажу, что вы просите обязательно…
— Вот уж это, брат Всеволод, инициативы твоей не требует.
— Разрешите идти?
— Спасибо, Всеволод.
— Я быстро вернусь, вы не волнуйтесь, Сергей Васильевич.
— Да, вот что — постарайся сказать несколько приятных слов о всей бригаде артистов, у тебя получится.
— Отправляюсь! А ответ товарища Манухиной я…
— Иди ты, бога ради.)
Ну… вот так.
Все-таки, наверное, я самый распоследний сукин сын… Если мне понравились синие глаза, это еще не дает мне права… Господи, как все это сложно…
Через четыре минуты — ноль часов. Время остановилось.
(— Товарищ Караушин, передайте всем управленцам мой приказ — спать до четырех тридцати. Всем спать! Мне надоел этот крестный ход возле блиндажа… Спать! И еще просьба, Николай Семенович, если найдете пачку папирос — пришлите мне. Выкурил последнюю, гибну.)
Заплакал Борзов, лицо рукавом телогрейки вытер, полез в кузов «студебеккера» — первый и последний раз Юрку Ковшова в губы поцеловать.
— Меня б шибануло, мне б та пуля… — сказал Борзов, стоя в кузове рядом с гвардии старшим лейтенантом Венером Горбатовым.
Нагнулся ротный над Юркиным белым лицом…
Махнул рукой с шапкой и спрыгнул на снег.
Они с Борзовым дождались, когда машина на просеку свернула, надели шапки и пошли по мерзлому асфальту шоссе.
— Коля… при мне надо тебе быть, — сказал ротный.
— Это я не могу, товарищ гвардии старший лейтенант.
Горбатов остановился.
— Что ж ты, сволочь…
— От судьбы в твоем блиндажике не заначишься, Веня…
— В душу Гитлера мать твою судьбу! Быть при мне! Назначаю ординарцем!
— Слушаюсь, товарищ гвардии старший лейтенант!