Бежать в кабину, что-то найти, подложить? Да, да, подложить! Он увидел впереди по бровке груду плоских камней: строители ремонтировали дорогу, выворотили камни из бровки.
Он подхватил крайний, остроуглый, бросился назад, кинул его под скаты, наклонился, чтобы приладить. В это мгновение ни испуга, ни сомнения Метельников не испытывал, лишь жило в сознании: остановить!
Пружинисто, до явственного звона в позвоночнике он напрягся, но вдруг сапоги, врезавшиеся в крутой откос, поросший мокрой травой, скользнули, поехали... Холодея в испуге — камень не подложен, и скаты сползают с бровки, — забыв обо всем, где он и что он, забыв о том, что впереди колонна, а позади должен быть замыкающий газик капитана Овчинникова; забыв, что в кабине работающего на малых оборотах тягача лейтенант Бойков и ему можно крикнуть, позвать его, — забыв обо всем этом, видя лишь перед собой глыбу мокрых скатов, ощущая нависшую обвальную стену, эту громадину полуприцепа с ракетой, Метельников воспаленно, с прерывистым дыханием, уже лежа, ударил ребром сапог, отыскивая упор на травянистом откосе.
Ноги опять скользнули. Метельников в судорожной торопливости раз-другой перехватил пальцами по рубчатому протектору надвинувшихся скатов, пытаясь изловчиться, вывернуться. Но перенапряженное, негибкое тело было уже трудно удержать, и в следующий миг Метельников, крикнув наконец: «Товарищ лейтенант!» — ощутил одновременно удар о землю правым боком, сдавливающую тяжесть, дикую боль... В багровой пелене перед глазами забегали, хаотично мешаясь, золотистые искры, на миг показалось: только эти удар, боль, перехваченное, остановившееся дыхание и жар остались от всего. И в замутневшем сознании, отлетая куда-то в пропасть, мелькнуло последнее: «Скат, скат...»
Стылая влага шла от земли, подбиралась щекотно к пахам, живым холодком скользила по бугорчатым губам, обжигала розовую слизь ноздрей, когда лось втягивал с силой воздух. Челюсти вожака двигались, перетирали горькую осиновую жвачку — белопенная слюна хлопьями слетала в траву, в рыхлый, прелый валежник. По плоско-округлому крупу пробегала нервная дрожь, скатывалась к вжатому обрубку-хвосту, к ногам, и весь он, вожак, со вскинутой головой, казался изваянием, слитым с кустом мокрой, слезящейся безлистой ветлы, — лишь лопатки ушей бесшумно поигрывали в чутком напряжении да встряхивалась борода...
Лоси замерли позади, он слышал их сторожкое дыхание, их запахи, возбуждавшие и волновавшие его, и вместе — слышал и ощущал другое: тяжелый беспрерывный гул, будто идущий из глубины земли под копытами, перемешанные запахи людей, железа, остро-летучей гари.
Гул и эту гарь вожак почуял еще задолго до того, как стадо очутилось тут, в сумрачной, сырой котловине Змеиной балки, и неожиданное, внезапное открытие взбудоражило лося. Пугая его, гул и запах, однако, подталкивали вперед, и вожак шел сюда, замирая, и стадо позади, сбиваясь в тревоге, тоже следовало за ним. Теперь в жидком, словно бы линялом, рассвете за деревьями ничего не было видно. Лишь обвальный гул и грохот, сдавалось, будет бесконечным, а россветь светлела, наливалась синевой медленно, и тревога сковывала вожака — стылые волны прокатывались вдоль хребтины, копыта тяжело, каменно вдавились в землю: скоро день, стадо надо уводить — кто знает, чем обернется то неведомое, пугающее, когда наступит рассвет, начнется день? И пожалуй, страх и благоразумие уже готовы были взять верх: он повернет и огромными махами — воздушными саженками ринется в лес, прочь отсюда, из Змеиной балки; стадо бросится за ним.
Но вдруг он явственно уловил: гул как бы начал удаляться и уплывать, затихая и замирая в сыром, туманном воздухе, и вскоре слух вожака выделил отчетливо лишь негромкое, одинокое и приглушенное урчание двигателя. Этот приглушенный гул уже был покойнее, с ворчливыми нотками, будто впереди, за густым осинником и ольховником кто-то умиротворенно, незлобно ворчал, глухо пофыркивал. Такое продолжалось довольно долго, и еще в оцепенении, но подталкиваемый любопытством, вожак сделал вперед несколько бесшумных шагов.
Темные стволы ольховин оборвались сразу, и на фоне светлеющей с прозеленью полоски неба лось увидел совсем рядом возвышающуюся, как стена, насыпь, по ней бетонная лента и на возвышении — то чудище, длинное, вытянутое. Вобрав ноздрями текучую холодную струю, лось тотчас ощутил знакомые запахи противной гари, железа и человека, услышал пофыркивание — оно исходило от этого чудища. В рассветной мгле впереди и позади огненно горели глаза чудища, и вокруг него бегал человек...