За окном снег все сыпал, падал безостановочно ватно-белыми хлопьями.
ЭПИЛОГ
Лось лежал на левом боку, поджав ноги, зажмурившись, — на месте глаз виднелись лишь темнеющие прорези-углубления, обрамленные бурой, седеющей, будто пылью подернутой, шерстью. Правый бок методически, с чуть приметными толчками вздымался крутым бугром, и светлая, снежно белеющая паховая шерсть шевелилась то ли от этих вздымлений, то ли от свежего протечного ветерка, гулявшего тут, в тени, на взгорке, между зеленым травянистым вытянутым холмом «пасеки» и проволочным ограждением.
Рядом на траве — куски хлеба, горки сизоватой перловой и пшенной каши, осиновые свежие ветки, пахнувшие сладкой горечью; он, лось, налакомился, был равнодушен сейчас ко всему. Тень на взгорок падала от густого леса, стеной вставшего сразу за «колючкой», и во всей позе лося — спокойно поджатых ногах, одетых в желтовато-белые чулки, в вытянутой гривастой шее, в запрокинутой голове, длинномордой, с всклокоченной бородой, в плотно сомкнутых глазах — глубокий покой, дремотное, бездумное блаженство...
Он не пошевельнул головой с развесистыми лопатами рогов и тогда, когда из проема, из входа в «пасеку», высыпали плотно солдаты; но он чувствовал, отмечал все, что делалось вокруг, — он привык к этому. Оказывается, эти существа в зеленом — под цвет окружающего мира — вовсе не страшны, и он, стареющий, уже немощный лось, ничего, кроме добра, не видел от них с тех самых пор, с той роковой предрассветной рани...
Фурашов и подполковник Двали появились из прохода в «пасеку», вышли на ослепительный, но прохладный, ласковый по-утреннему свет. Солдат на площадке уже не было: их построили, и невысокий, плотный, как комель, инженер-майор Коротин увел строй в городок. Фурашов подумал, что сейчас строй уже на полпути к городку. В городке новый начальник штаба — Савинов сам уже год командует частью, — готовит полк к праздничному построению. Да и он, Фурашов, и вот главный инженер Двали тоже должны быть там. Они задержались оба на КП после ежедневной проверки готовности станции: полк на боевом дежурстве, и такая мера предписана строгой инструкцией. Сейчас на станции, во всех ее отсеках, остался дежурный боевой расчет. Розовыми глазками перемигиваются лампочки-неонки на блоках питания, да затихшие отсеки заливает яркий свет.
Мелькнувшая мысль о Савинове заставила Фурашова отвлечься от разговора с подполковником Двали. Что ж, много воды утекло, вот и Двали теперь главный инженер, на висках, в черных волосах — белой дымью. седина; у индикаторов во главе боевого расчета — Гладышев, капитан Гладышев... Впрочем, многих уже нет, разлетелись, выдвинулись; нет не только Савинова, нет замполита Моренова — в политуправлении, большой человек... Что ж, и он, Фурашов, полковник, и в штабе поговаривают: мол, засиделся на одном месте. Пока, конечно, спрашивают желание, деликатничают, и он находит причины, отшучивается, мол, еще покомандует, у него давняя любовь с «Катунью»... А сокровенные, сокрытые мысли — кому он о них скажет? — держит в тайнике, к ним нет никому доступа, даже сам он, оставаясь наедине с собой, касается их редко, гонит в самые отдаленные закоулки души, но, бывая в Егоровске, проезжая кладбище, неизменно оставляет машину, пролавировав между могильными холмиками, останавливается у железной скромной изгороди... Тут, на кладбище, ничего не изменилось, воронье так же обсеивает маковки старой церквушки со сломанными крестами и так же, чем-то вспугнутое, с карканьем взлетает черной тучей. Ничего не изменилось... А ведь прошло пять лет.
Но он, Фурашов, знает, что там, в Москве, деликатничают п о к а, до поры, и в одно прекрасное время издадут приказ и... Впрочем, незачем об этом думать! Вот другое... Кончатся, пройдут эти майские праздники, и предстоит еще одно расставание — с капитаном Карасем и старшим лейтенантом Русаковым, расставание грустное, неприятное...