Я осознал, что исчерпал свою дозу адреналина, и мир вновь сделался таким же, как был: серым в крапику, полным проблем и страхов. Кураж прошел; я возвратился в «свою тарелку». Вряд ли в моей жизни случались большие разочарования. Руки опустились; нахлынуло безволие и прострация. Стояло жаркое лето, листва выгорела, город был полон пыли и мусора. Злобно завывали машины, жирные накрашенные дамочки прогуливали отвратительных лающих собак. Я бродил по улицам, не понимая, куда и зачем иду, зачем живу и что мне делать дальше. Что со мной происходит? Все страхи, боли и проблемы вернулись и удвоенной силой набросились на меня. Пожалуй, я был далек от самоубийства: мысль о том, что еще не все потеряно, упорно удерживала от этого шага. Поживем — увидим, уговаривал я себя, но уговоры помогали слабо. Весьма кстати в очередной раз закончились деньги, и их поиски хоть как-то отвлекали меня от скверных раздумий.
Однако судьба оказалась благосклонна ко мне. Приятели предложили ехать на сезонную работу в Новый Уренгой и сулили неплохие деньги. Мне было все равно, и я поехал. В иллюминатор самолета я наблюдал разноцветную плоскую равнину, испещренную сияющими голубыми озерами. Пятна изумрудной зелени чередовались с бурыми, серыми и коричневыми островками, а сверху простиралось густо синее небо
— совершенно не такое, как у нас. Казалось, над пейзажем потрудился художник-импрессионист.
Мы приземлились, и в лицо ударил холод. Ледяной ветер гнал по взлетной полосе легкую поземку. Начинается новая жизнь, подумал я, и стало легче. Новая жизнь была жестоким испытанием. Мы работали по двенадцать часов на стройке; изнурительный труд не оставлял времени на раздумья — казалось, мозг атрофировался вовсе. Многие успевали еще и развлекаться по вечерам, но мне с моей хлипкой конституцией оставалось лишь рухнуть в койку и проспать мертвым сном до утра, до следующей смены. Постепенно я втянулся; поток бесконечной работы захватил меня. Думать не хотелось: болела спина, лопались и зарастали мозоли, а я, казалось, был счастлив! Я был городским умным мальчиком; меня окружали простые работяги — умелые и здоровенные. Они насмехались над моей неловкостью, над корявыми движениями, над потешным умничаньем в том месте, где надо приложить усилие или мастерство. Простые навыки: копать, укладывать бетонный раствор, штукатурить давались мне с колоссальным трудом, но овладение ими доставляло не меньшее удовольствие, чем «врастание» или «гиперреальность». Я начал забывать даже самые эти слова; их вытесняло ощущение грязной, трудной, однако живой жизни. Усмехаясь и помахивая лопатой, я представлял на своем месте Кастанеду и вспоминал Дона Хуана, который в молодости трудился на дорожных работах.
Новый Уренгой сделал мне два восхитительных подарка. Первый — это цветущий иван-чай, вздымавший свои фиалковые стрелки едва ли не до пояса. В выходные я подолгу сидел в зарослях иван-чая, размышляя, где заканчивается Искусство и начинается жизнь, как пересекаются и пересекаются ли вообще эти вещи. Все более мне казалось, что они неразрывны; все яснее я чувствовал свою принадлежность этому миру с его насущным хлебом и тяжелым трудом.
Другой роскошный подарок — белые ночи. В ту пору мы работали в ночную смену: с восьми вечера до восьми утра. Ближе к двенадцати начинался закат: синева блекла и наполнялась алым огненным сиянием, в центре которого звенело маленькое круглое солнце. Мне говорили, что воздух в Уренгое более разреженный; в этом воздухе закат напоминал разрезы хирурга по живой ткани. Я вспомнил, что говорят о «никоновских» фотообъективах: «Они режут до крови».
Около трех часов держались прозрачные петербургские сумерки, легкие и бесшумные.
Город спал. Дымка окутывала дома и утлые деревца. Мы томились в ожидании рассвета, и вот он наступал, взрываясь вулканом солнечных брызг. Звезда величественно вставала над Землей, торжественная и страшная; я чувствовал себя крошечной клеткой, готов был поклоняться светилу и воспевать его. Сибирь пробудила в душе нечто древнее, как мир, какие-то прародительские корни. Я вернулся домой с огромной верой в себя.
Стоит сказать, что в кармане моей потрепанной студенческой куртки, перехваченная резинкой, лежала немалая по тем временам сумма. Я неожиданно стал богат! Эта мысль кружила голову. Бродя по улицам, я чувствовал себя восточным калифом, который инкогнито посетил родной город. Люди выглядели козявками, а я торжествовал, что в моем нищенском обличье они не узнают своего падишаха. Не додумавшись, как лучше распорядиться сокровищами, я решил отложить их на свадьбу, которая состоялась спустя два месяца после моего возвращения.
Семейная жизнь здорово подорвала мою «казну». Все возвращалось на круги своя, к стипендии и случайным заработкам. Пора было искать нормальную работу. Когда это намерение созрело с должной силой, работа нашла меня сама — я устроился в газету. Должность технического редактора была из самых низких, и деньги платили небольшие. Перекантовавшись первое время, я начал писать статьи и через полгода стал одним из ведущих журналистов. К тому времени Искусство как-то отошло на второй план: меня занимали текущие заботы, карьера и деньги.
Я сделал большое открытие: от студенческих скитаний мне досталась психология нищего. Попробую объяснить точнее. Рассорившись с родителями и уйдя из дому, я перебивался по общагам и везде был на «птичьих правах». Никто особенно не стремился дать мне кров — некая студенческая солидарность (вернее, жалость) не позволяла моим знакомым выгнать меня на улицу. Я и правда выглядел жалко: вечно голодный, худой, с просящими глазами. Кое-кто кормил меня, кое-то занимал деньги, зная, что я не смогу их вернуть. Во всех студенческих столовых я питался в кредит, едва успевая покрывать долги то здесь, то там. В то время я увлекался индийской философией и йогой; начитавшись об отшельниках и «непривязанности», я был уверен, что следую духовным путем, и мне не нужно большего. То, что я жил за чужой счет, было безразлично: меня окружали такие же бедолаги.