Остатки алкоголя в организме вызывают усталость, но я не могу спать, когда знаю, что она может выйти за эту дверь посреди ночи.
Я расхаживаю по комнате, желая сжечь немного гнева, прежде чем сделаю что-то, о чём потом пожалею.
— Почему ты просто сидишь и плачешь? Почему не оправдываешься? Не скандалишь? Не кричишь? Хоть что-то! — рычу я.
Вэл вздрагивает, но ничего не говорит. Ни одного убедительного или порицательного слова.
Может, поэтому так больно? Она решила, что я не стою того, чтобы за меня бороться, что всё, что между нами, не стоит того, чтобы за это бороться. Но почему? Ненавижу не иметь ответов и ненавижу, что Вэл не даёт мне никаких объяснений. Каждый удар сердца в молчании лишь усиливает гнев.
На этот раз, когда я прохожу мимо журнального столика у стены, смахиваю рукой всё лежащее на столешнице, в результате чего стакан и всё остальное падают на пол блестящей грудой обломков. Это не имеет значения. Я не свожу с Вэл глаз, ожидая ответа. Любого ответа, помимо слёз и дрожи... пожалуйста.
Я переступаю через осколки и подхожу к прикроватной тумбочке, затем бросаю хрустальную лампу в стену рядом с её креслом. На этот раз она даже не вздрагивает. Валентина держит руки между бёдер, а подбородок опущенным, пока слёзы продолжают струиться по лицу. Словно она абсолютно одинока, и меня совсем не существует рядом с ней.
— Блядь, да сделай что-нибудь! — кричу я.
Ничего. Даже импульса движения.
Ну что ж. Если она не хочет постоять за себя и никак не реагирует на меня, ладно. По крайней мере, она окажет уважение, которое мне причитается как её мужу и главе семьи Доубек.
Выпрямившись во весь рост, я поправляю рубашку и обеими руками приглаживаю волосы. Чтобы поправить их, потребуется нечто большее, чем мои нынешние усилия, но это не имеет значения, поскольку Валентина даже не смотрит на меня.
Когда я прохожу обратно, стекло хрустит под ногами, пока я втаптываю его в паркет. Я останавливаюсь у её кресла и кладу руку на спинку.
— Ты разочаровываешь меня, Валентина. Мне не нравится чувствовать разочарование. Ты принадлежишь мне, и я собираюсь удостовериться, что весь мир будет знать об этом. В этом случае, — я опускаюсь возле её кресла, поднимая осколок разбитого стекла, что упал подле её ног, — если ты решишь уйти от меня вновь, не останется ни единой души, которая не подкинет тебя на мой порог в тот же миг.
Вэл вновь дрожит, но в этот раз это не только её руки, а все тело.
Я падаю на колени и разворачиваю её кресло лицом к себе, пока стекло врезается в ладонь. Красные капли окропляют пол, и Вэл фокусируется на них широко раскрытыми глазами, пока приоткрывает рот. На мгновение она исчезает, и я знаю... Боже, я знаю... она вновь видит смерть отца. Вновь и вновь в её сознании. Временами я всё ещё вижу кошмары о смерти отца. Но это не остановит меня, и я встряхиваю её, чтобы вернуть Вэл в сознание, требуя подчинения, которое она уже должна была мне выказать.
— Валентина, — рявкаю я. — Сосредоточься, ангел.
Я поднимаю стекло, блестящий красный край заострён и уже запятнан. Она переводит внимание на стекло и возвращает обратно ко мне. Знаю, что Вэл ещё этого не видит, поскольку даже я не вижу этого. Нет. Тело словно овладело мной, основные инстинкты взяли верх, особенно когда у Валентины нет достаточно веской причины, чтобы объяснить уход. Не то чтобы мне удавалось придумать вескую причину для этого.
Прижимаю острие осколка к её оголённому предплечью, и она застывает, издав возглас. Когда Вэл начинает отстраняться от меня, я хватаю её запястье и прижимаю его к её бедру.
— Нет, ангел. Я дал тебе шанс поговорить со мной. Дать мне увидеть причину. Теперь другие потребности взяли верх, и я хочу лишь одного – пометить тебя, взять, овладеть, как я того заслуживаю.
Вэл скулит, и я ненавижу звук, что срывается с её губ. Даже в тот день, когда я вынудил её раздеться догола перед собой, она не издавала таких жалобных звуков.
— Почему ты делаешь это?
Провожу острием стекла по её коже в длину не более чем на несколько миллиметров. Крошечная капля крови попадает на грань, смешиваясь с моей собственной.
— Я хочу высечь своё имя на каждом сантиметре твоего тела, чтобы никто, ты в особенности, никогда не забыл, кому принадлежишь.
Я смотрю на эту каплю крови, восхищённый идеей своего имени в этом месте... каждой буквы в качестве белых шрамов на её персиковой коже. Но я не двигаю рукой. Даже когда мной движут основные инстинкты, я не могу навредить Валентине так, как это делали отец и жених.
Я почти готов выкинуть стекло, убрать его с глаз, чтобы я не закончил то, что начал, когда Вэл кладёт руку поверх моей.