Александр поцеловал ее в щеку и сел напротив.
– Я и не думал льстить, бабушка, честное слово. Ты выглядишь просто потрясающе. Тебе идет этот цвет, и платье очень элегантное.
Эмма нетерпеливо кивнула, сделала жест, как бы отметающий эти легкомысленные разговоры, и пристально посмотрела на внука, как будто хотела увидеть его насквозь: «Ну, надумал что-нибудь?»
– Единственно возможное решение проблемы фабрики в Фарли, – начал Александр, понимая, что она не хочет продолжать пустые разговоры и просит его перейти к делу. Его бабушка терпеть не могла отсрочки и проволочки – если, конечно, они не были ей на руку, – и тогда уж в их изобретении она поистине достигала вершин искусства. – Нам нужно перейти на выпуск другой продукции. Я хочу сказать, что нам нужно прекратить выпуск дорогого сукна и дорогих чистошерстяных костюмных тканей, которые сейчас мало кто покупает, и начать выпускать смешанные ткани, где к шерсти будет добавляться искусственное волокно – нейлон или полиэстер. Это единственное, на что мы можем сделать ставку.
– И ты думаешь, что, если мы поступим так, фабрика перестанет быть убыточной и начнет сводить концы с концами? – настойчиво спросила Эмма.
– Именно так, бабушка, – ответил он, и в голосе его почувствовалась уверенность. – Одна из наших главных проблем в Фарли – это то, что мы пытались сегодня конкурировать на рынке с тканями из искусственного волокна. Но сейчас никому больше не нужна чистая шерсть – разве что модникам с Сэвил-Роу,[1] а их не так много. Мы должны понять: либо мы начинаем производство новых тканей, либо закрываем фабрику, чего ты не хочешь. Все очень просто.
А эти перемены, новшества… Их можно осуществить достаточно просто?
– Да, можно. Если мы начнем выпускать более дешевые ткани, то сможем завоевать более широкий рынок, где цены доступны большинству людей и в Англии, и за границей. Тогда мы сможем значительно увеличить оборот. Конечно, все зависит от того, насколько это удастся и сумеем ли мы закрепиться на этих новых рынках. Но я уверен, что это нам по силам. – Он достал из внутреннего нагрудного кармана пиджака листок бумаги. – Я проанализировал этот план со всех сторон и уверен, что не упустил ни единой детали. Вот он.
Эмма взяла протянутый листок, надела очки и внимательно прочитала убористо напечатанный текст. Она сразу же поняла, что он подготовился к встрече с ней с присущим ему усердием. Он детально разработал идею, которая и ей приходила в голову. Но она скрывала это, чтобы не задеть его самолюбие и не обесценить его работу. Переведя взгляд на него, она сняла очки и улыбнулась ласково и восхищенно.
– Замечательно, Сэнди! – воскликнула она, называя его так, как когда-то в детстве. – Ты хорошо поработал – все продумал до мелочей. Мне нравится твой план, очень нравится.
– Это очень приятно слышать, – сказал Александр, и на его серьезном лице появилась улыбка.
Обычно сдержанный, Александр всегда чувствовал себя очень свободно с Эммой и был откровенен с ней. Она была единственным человеком, которого он по-настоящему любил, и сейчас он признался:
– Мне пришлось здорово поломать голову, бабушка. Какие только невероятные выходы я не продумывал! И все же я постоянно возвращался к первоначальной мысли: переход на ткани из смешанных волокон. – Он наклонился ближе к письменному столу, за которым она сидела, и посмотрел на нее таким же проницательным взглядом, каким она часто смотрела на других. – Хорошо зная тебя, я подозреваю, что такое решение приходило в голову и тебе самой – еще до того, как ты поручила мне заняться этой проблемой.
Эмма была приятно удивлена его догадливостью, но, хотя ей пришлось сделать усилие над собой, чтобы не рассмеяться, она степенно покачала головой, встретив открытый взгляд его голубых глаз.
– Нет, не приходило, – солгала она. И, заметив недоверие в его взгляде, добавила: – Но, наверное, в конце концов, пришло бы. Когда-нибудь.
«Это уж точно», – подумал он. Думая о том, как перейти к неприятной новости, которую он должен был сообщить ей, он, не вставая со стула, немного изменил позу, положив ногу на ногу, и решил действовать напрямую:
– Бабушка, я должен сказать тебе еще кое-что. – Он остановился в нерешительности, и на его лице появилась тень беспокойства. – Я боюсь, нам придется сократить эксплуатационные расходы на фабрике в Фарли. Действительно затянуть пояса потуже, если мы хотим получать прибыль. Мне очень неприятно тебе это говорить, но часть рабочих придется сократить. – После небольшой паузы он невесело закончил: – Уволить совсем.
Лицо Эммы напряглось и посуровело.
– Господи Боже мой! – Она не спеша кивнула, словно убеждая себя в чем-то. – Впрочем, я ожидала чего-то в этом роде, Александр. Что ж, ничего не поделаешь. Ты, наверное, уволишь тех, кто постарше, кому уже недалеко до пенсии? – спросила она, и бровь ее вопросительно поднялась.
– Да, я думаю, это будет справедливо.
– Проследи, чтобы им выплатили приличную сумму, назови ее как хочешь – премия за выслугу лет или выходное пособие. И конечно же, они сразу должны начать получать пенсию. Нельзя скаредничать и ждать, когда они достигнут пенсионного возраста. На это я ни за что не соглашусь, Сэнди.
– Конечно. Я так и знал, что ты это скажешь. Я уже составляю список и уточняю, сколько и когда мы сможем выплатить им. Я тебе все покажу на следующей неделе, если не возражаешь, – в ожидании ответа он откинулся на спинку стула.
Эмма ответила не сразу. Она поднялась, медленно подошла к окну эркера и остановилась, глядя вниз, на великолепный сад, окружавший ее дом в Пеннистоун-ройял. Когда она задумалась о фабрике в Фарли, лицо ее, изборожденное морщинами, приняло тревожное выражение. С этой фабрикой так или иначе была связана вся ее жизнь. Там работали ее отец и ее брат Фрэнк, когда тот был еще совсем мальчишкой, и его место было в школе. Фрэнк работал в ткацком цеху – связывал нить, когда она рвалась на бобинах. Он работал с раннего утра до позднего вечера, и после долгого дня изнурительной работы, едва передвигая ноги, добирался домой – с лицом, серым от усталости и оттого, что он никогда не бывал на свежем воздухе, не видел солнца.
Фабрика, как и все окрестные земли, принадлежала тогда Адаму Фарли, прадеду Джима. Как же она его ненавидела в детстве – да, по сути дела, почти всю свою жизнь! Достигнув преклонного возраста и став мудрее, она поняла, что Адам не был таким тираном, каким она его считала тогда. Ему просто не было ни до кого дела, и в ее глазах это само по себе было преступлением. Его абсолютное равнодушие ко всему, что его непосредственно не касалось, его погруженность в свои личные проблемы и переживания, в его всепоглощающую любовь к Оливии Уэйнрайт создавали очень большие проблемы для других – тех, к кому судьба была не столь великодушна. Да, Адам Фарли был виновен в том, что вопиюще пренебрегал своими обязанностями по отношению к тем несчастным, что рабски трудились с утра до ночи на его фабриках, даже не задумываясь об их судьбах. Рабочие, благодаря которым он мог вести спокойную и обеспеченную жизнь, не нуждаясь и не отказывая себе ни в чем, которые зависели от него и за которых он, в сущности, нес ответственность, не существовали для него. «Это было более полувека назад, – подумала она. – Возможно, теперь я кое-что в нем понимаю, но я никогда не забуду того, что он сделал. Никогда».
Она посмотрела на свои руки – маленькие, но сильные, мягкие и ухоженные, с безупречным маникюром – было видно, что это требовало времени и денег. А когда-то они были красными и потрескавшимися, с обломанными ногтями – ведь ей приходилось и мыть, и натирать полы, и стирать, и готовить на семью Фарли, когда ее еще девочкой отдали к ним в услужение. Она подняла руку, дотронулась до лица – и с ошеломляющей ясностью вспомнила, как Мергатройд бил ее по лицу. Отвратительный человек был этот Мергатройд, дворецкий Адама Фарли. Хозяин разрешал ему править этим зловещим и обреченным домом, хранившим столько тайн, с жестокостью, не знавшей границ. Несмотря на его суровость и на то, что он не давал ей спуску, постоянно придирался к ней, она никогда не боялась его. Пугал ее этот зловещий дом – пугал и вселял в нее необъяснимый ужас; из этого дома ей всегда хотелось убежать, скрыться.
1
Сэвил-Роу – улица в Лондоне, где расположены дорогие ателье мужской одежды. (Здесь и далее прим, пер.)