Но, паря в воздухе, я вдруг осознаю, что чего-то не хватает. Моя пачка! Она лежит на полу посреди зала, а мой расшитый сияющими розовыми молниями тыл выставлен всем на обозрение. Я поворачиваюсь, чтобы скрыть молнии, но уже поздно. Все смеются. Особенно громко хохочет девочка в диадеме.
Наша музыкантша перестает играть. Она перегибается через фортепияно, чтобы лучше разглядеть, сдвигает очки на лоб, вновь опускает их — словно не верит собственным глазам.
Я бегу за своей пачкой и поднимаю ее с пола. Девочки окружают меня. Они хохочут как сумасшедшие. Я действительно чувствую себя газелью из телепередачи — как будто меня окружила стая голодных львов и вот-вот разорвет на кусочки.
Расталкивая толпу, ко мне пробирается Эпата. В руках у нее футболка с длинными рукавами.
— Ну, что уставились?
Эпата повязывает футболку мне на пояс и выводит меня из круга.
— Лучше давайте прыгайте дальше, пока мистер Лестер не вернулся, — бросает она через плечо. — Миссис Бьюфорд, может сыграете нам?
Наведенные брови миссис Бьюфорд лезут на лоб, но она все же начинает играть. Все девочки, кроме нас, снова становятся в две шеренги и начинают прыгать.
— Спасибо тебе, — говорю я Эпате, комкаю проклятую пачку и запихиваю ее под стул.
— Де нада, — отвечает она. — Не за что.
Возвращается мистер Лестер. Он видит, что у меня на талии повязана футболка, но не задает вопросов. Нет, он точно классный.
После занятий мы идем вниз, ждать родителей. Я быстро надеваю куртку и прячу пачку в сумку. Расскажу маме о катастрофе попозже.
Девочка в диадеме уходит с высокой женщиной в затейливом костюме.
— Пока, электропопа, — ухмыляется девочка, проходя мимо меня.
Я высовываю ей вслед язык. Эпата усмехается.
Входит мама, обнимает меня.
— Как дела, детка?
Я пытаюсь подобрать подходящий ответ.
— Да вроде нормально.
— Ты уже с кем-нибудь подружилась? — спрашивает мама, когда мы спускаемся вниз по ступеням.
Мимо нас проходит Эпата и еще одна девочка постарше.
— А престо — до скорого! — бросает она мне и поворачивает за угол.
— Да, — говорю я маме, — кажется, подружилась.
На следующее утро я просыпаюсь оттого, что мама грохочет чем-то у себя в студии. Впрочем, в последнее время я вообще не особо долго сплю по утрам. В этом городе не больно-то поспишь. В окно долетают шум машин, музыка, разговоры. Как я скучаю по своей комнате в Эппл-Крик! И по дереву за окном. И по белкам, которые носились туда-сюда и ссорились из-за желудей.
— Доброе утро, солнышко, — говорит мама, когда я, спотыкаясь спросонок, выхожу на кухню. На маме сегодня наряд под названием «Королева Нила» — брючный костюм песочного цвета, на плечах и груди расшитый нитками зеленых и голубых бусин. Чуть пониже бусины сливаются в тонкую линию, которая, извиваясь, спускается вниз и оборачивается вокруг левой ноги. Костюм изображает Африку, а бусины — Нил. Я сама помогала маме найти карту, на которой видно, как изгибается русло реки Нил, и когда мама пришивала бусины, то смотрела на карту. Костюм вышел здоровский, и мама в нем красивая, как всегда. Но иногда я думаю — вот было бы здорово, если бы она завтракала со мной в обычном халате.
— Что будешь есть? — спрашивает мама.
— Можно мне овсянку?
— Овсянку? — она смотрит на меня как на чокнутую. — Да ты никогда в жизни не ела овсянку!
— А я прочла в «Конькобежном спорте», что Фиби Фитц каждый день ест на завтрак овсянку, — говорю я.
Мама закатывает глаза.
— Даже Фиби Фитц не такая сумасшедшая, чтобы стоять у плиты и варить овсянку, когда на улице тридцать восемь градусов жары. Давай что-нибудь другое.
Я вздыхаю.
— Ладно, тогда кукурузные хлопья.
Мама поворачивается к шкафу и достает коробку хлопьев. Коробка какая-то странная.
— Это не те хлопья, — говорю я. — Я люблю такие, на которых нарисовано пугало.
— Детка, их производят на юге. В Нью-Йорке таких хлопьев нет. Но эти ничуть не хуже.
Она наливает в хлопья молоко и ставит тарелку передо мной.
Я опускаю в хлопья ложку и вожу ею туда-сюда.
— Они меньше обычных. И некрасивые какие-то. И слишком темные.
— Александрина…
— Да нет, я ем, — говорю я. Вот интересно, если у них тут все так замечательно, почему никто не производит нормальные хлопья?
Съев неправильные нью-йоркские хлопья, я помогаю маме распаковывать коробки, в которых уложены вещи для студии. Мама раскладывает рулоны тканей, а я рассовываю по маленьким выдвижным ящичкам красные, зеленые, фиолетовые, серебряные и золотые блестки. Я вешаю ножницы на специальные крючки на стене. Я укладываю по порядку перемешавшиеся катушки ниток — от бледно-желтого к темно-желтому, от светло-зеленого к темно-зеленому, от бледно-голубого к темно-синему. Мы расставляем по комнате шляпные болванки — на них мама будет развешивать причудливые шляпки, которые шьет.
Очень скоро мамина студия выглядит совсем как та, что была дома. Мама делает шаг назад и осматривает плоды наших трудов.
— Самая настоящая студия нью-йоркского дизайнера, — говорит она. — Теперь можно заняться рекламой. Если хоть капельку повезет, заказы на нас так и посыплются.
Да уж, лучше бы и вправду повезло. Я слышала их вчерашний разговор с тетей Джеки. Мама сказала, что потратила на переезд кучу денег, а мамин магазин свадебных платьев пока никто не купил. Чего там, даже я знаю, что в большом городе жизнь дороже, чем в Эппл-Крик.
— Наверное, если заказов здесь не будет, нам придется вернуться обратно домой, — говорю я. При этих словах я пытаюсь сделать печальный вид, но уголки рта все равно ползут вверх. Если мы вернемся, то весь остаток лета я буду ходить на каток с Кейшей. А балетом буду заниматься в классе, где никто еще не сошел с ума и не заставляет меня вертеть туры.
— Детка, теперь наш дом здесь.
Ладно, я пытаюсь зайти с другого конца.
— Мам, если нам придется отказаться от моих балетных занятий, это ничего, я же все понимаю.
Мама смотрит на меня искоса.
— Я прекрасно вижу, куда ты клонишь. Помоги-ка мне лучше убрать пустые коробки.
Я вздыхаю. Похоже, никуда мне отсюда не деться. И не избавиться ни от Гарлема, ни от балета.
Во вторник я снова иду в балетную школу «Щелкунчик». Эпата уже там. Она внимательно рассматривает меня от макушки до пяток и одобрительно говорит:
— О, так куда лучше!
Я уговорила маму, чтобы она разрешила мне на этот раз одеться по-человечески. На мне легкое коричневое трико и колготки. Выглядит уныло, внимания не привлекает, а главное — если я не удержусь на ногах во время туров, то просто сольюсь с полом и никто ничего не заметит.
Вот Эпату можно не заметить разве что в тропических лесах Амазонки. Ее трико и колготки отливают всеми оттенками зеленого.
— А где же соус от спагетти?
Она мотает головой.
— Не-а, я пролила песто. Знаешь, что такое песто? Зеленая такая штука, ее делают из перемолотой фоглие — ну, зелени. Едят с макаронами.
Перемолотая зелень! У нас в Джорджии никому в голову не придет есть перемолотую зелень. Это не для людей, это для червяков еда!
К нам подходят две девочки. У той, что повыше, большие карие глаза, а волосы заплетены в дреды. Вторую я знаю, это Террела, та самая невысокая девочка с кривыми зубами, которая стояла рядом со мной на прошлом занятии. Сегодня косички у нее не свернуты кольцом, а висят свободно и украшены на концах резинками с бабочками. Террела сует Эпате стопку карточек с занимательными вопросами.