По прошествии весьма короткого времени из смежных покоев показалась вдова Эпулона в сопровождении дочери, прекрасной Береники, девы белорукой, а также рабыни. Все они были в траурном облачении. Лица женщин закрывали белые вуали, сквозь которые едва проступали бледные и печальные черты.
— Мне сообщили о твоем визите, Помпоний, — сказала вдова Эпулона вместо приветствия, — и я не могу и не желаю скрывать своего удивления перед таким поступком, ведь не далее как вчера и в твоем же присутствии я объявила о том, что не хочу, чтобы меня беспокоили, а я не привыкла видеть волю свою нарушенной, и уж тем более в моем собственном доме.
— И я не посмел бы нарушить твою волю, о почтенная и опечаленная госпожа, благородством богине подобная, если бы не важнейшая из причин. По моей свите ты можешь судить, что миссия эта носит отнюдь не частный характер. Но я сделаю все, дабы смягчить официальную строгость визита, проявив все возможное сострадание и уважение, которые я испытываю к тебе и ко всем, кто был близок к твоему супругу, чья душа теперь обрела покой в компании предков и прочих достойных людей — а может, и в аду либо в каком-то другом месте, куда после смерти отправляются иудеи.
И сказала вдова:
— А не можешь ли ты сообщить о цели твоего вторжения, избавив нас от столь пышных предисловий?
— Могу, разумеется, — ответил я. — И сейчас изложу тебе все в краткой и ясной форме, как мне привычно, хотя порой в присутствии чужих ушей я вынужден прибегать к докучливым кружениям вокруг да около.
Она тотчас уловила мой намек, жестом приказала удалиться прекрасной Беренике, деве с бледным челом, и служанке, а затем отвела меня в другой конец перистиля, где уселась в красивое кресло со скамеечкой у подножия. Я же сел на стоявший рядом стул, а затем сказал:
— Смею полагать, что ты, о проницательнейшая из женщин, уже знаешь о прискорбных событиях минувшей ночи.
— До ушей моих дошли пересуды рабов о случившемся, но думы мои заняты совсем другими заботами.
— Что естественно. Но я не стал бы упоминать об этом зауряднейшем происшествии, если бы оно не задевало доброго имени твоего сына Матфея, отвагой подобного славному и благородному Диомеду. Поскольку надо тебе знать, что Апий Пульхр, римский трибун и жертва злосчастного нападения, совершенного минувшей ночью, поручил мне установить, нет ли какой-нибудь связи между этой бунтарской выходкой и смертью Эпулона, мужа безупречного и благочестивого. Цепочкой в этой связи, по моему разумению, никак не может быть Матфей, юноша отважный в бою, но не лишним будет исключить любое подозрение относительно его поступков. Что в огромной мере помогло бы найти и наказать настоящих зачинщиков злодеяния. Вне всякого сомнения, Матфей провел эту ночь дома…
И ответила вдова:
— Я этого не знаю. Матфей — взрослый мужчина и может уходить и возвращаться, когда ему заблагорассудится, не давая объяснений ни матери, ни кому бы то ни было другому. Но на твои намеки могу ответить, что сын мой Матфей не совершил ничего дурного. Матфей никогда не нарушит закон. Ни закон Моисея, ни римский. Скажу тебе больше: ни один закон не нарушается обитателями этого дома. Но если бы Матфей и сделал нечто подобное, судить его надлежит синедриону, а не римским властям.
— Да, если только он не совершил серьезного преступления против этих самых властей в лице их представителей, тогда… Но оставим это. Как ты сама сказала, Матфей никогда не пойдет на такое, несмотря на свою вспыльчивость и отвагу, достойные величайшего из героев… Мало того, наверняка таким он был уже в младенчестве, когда ты окружала его нежной материнской заботой.
Благородная вдова Эпулона вдруг поднялась с кресла, сделала несколько шагов в сторону имплювия, быстро вернулась назад и произнесла:
— Увы, не мне довелось растить Матфея. Ребенком он был отправлен учиться в Грецию. Отец пожелал дать ему хорошее образование.
— Да, конечно, в благородных семействах принято посылать старшего сына учиться в Афины. Или куда-нибудь еще, поскольку, как хорошо известно, Афины нынче уже не те, какими были в славные времена Перикла. Нынче наставники, вместо того чтобы вдалбливать знания, норовят совратить своих учеников… Рискну предположить, что Матфея послали в Фивы, город культурный и добропорядочный. А там он наверняка черпал знания у фракийца Фабулона, ни в чем не уступающего Сократу.
— Да, именно он и был его наставником.
— Но такого человека, о госпожа, не существует на свете, я только что выдумал его.
Вдова приподняла с лица покрывало и вонзила в меня глаза, вспыхнувшие ярким пламенем на красивом и довольно молодом лице. Не дав ей времени на ответ, я добавил:
— Ведь юный Матфей — не твой сын, не правда ли?
— Откуда ты знаешь?
— Я пришел к этому выводу методом индукции. А также благодаря занятиям физиогномикой.
Она долго молчала, размышляя, по всей видимости, над тем, каким должен быть ее следующий шаг: приказать вытолкать меня взашей или попытаться найти со мной общий язык. Наконец она сказала:
— На самом деле нет никаких оснований скрывать правду, когда она не позорна, и если до сих пор мы ее скрывали, то лишь ради того, чтобы защитить нашу семейную жизнь от досужего любопытства посторонних. В действительности юный Матфей — сын моего покойного мужа от предыдущего брака. А вот Береника, дева румяноланитная, — моя дочь. Знай же, что родилась я в Халебе, в еврейской семье, честной и богобоязненной. Я вышла замуж и родила дочь, которой дали имя Береника. Вскоре мужу моему пришлось уехать, но по пути он попал в руки к ужасному разбойнику по имени Тео Балас и был убит. Я взяла дочь и вернулась в родительский дом. Однажды нам нанес визит богач Эпулон, которого в наш город привели какие-то дела. Незадолго до того умерла его жена, оставив ему малолетнего сына, и я приглянулась Эпулону. Состоялась помолвка, и вскорости мы обосновались в Назарете.
— Печально слышать, что столь молодая и добродетельная женщина успела овдоветь дважды, — молвил я. — Можно подумать, что какой-то сластолюбивый бог прельстился твоей красотой и всеми силами старается не допустить, чтобы смертный…
— То, что ты сейчас произнес, о Помпоний, глупо и жестоко, — с надменным видом перебила меня прекрасная вдова. — Боюсь, что я уделила тебе куда больше времени, чем того требует закон гостеприимства. Прошу тебя покинуть мой дом и забрать с собой тех, кто явился с тобой, кем бы они ни были.
Глава XII
Квадрат находился там же, где я его оставил, и был занят оживленной беседой со служанкой, которой рассказывал потешные истории из своей военной жизни, пока та тряпкой до блеска начищала орла и фасции на штандарте. Они были так поглощены своими занятиями, что при моем появлении даже не подумали их прервать. А вот Иисуса я нигде не увидел. Я стал было расспрашивать о нем, но Квадрат со всей решительностью заявил, что приглядывать за детьми не входит в обязанности воина, закаленного в боях.
— Пожалуй, ты и прав, — согласился я, — но только учти: если с ним что-нибудь случилось, ты ответишь за это своей тупой башкой.
Я вышел в сад, прикинув, что, скорее всего, Иисус предпочел побегать на свежем воздухе, а не слушать бахвальство легионера, но сколько ни искал, не нашел его, и никто не мог мне объяснить, куда он подевался. Слегка обеспокоенный, я снова вошел в дом. Знаменосец продолжал охмурять служанку своим неуемным красноречием. Я проследовал в крытую галерею и там неожиданно столкнулся с красавцем Филиппом, который, одарив меня одной из самых медовых своих улыбок, сказал:
— Мой дорогой физиологический друг, никто не потрудился известить меня о твоем визите, в противном случае я бы немедленно явился, чтобы поприветствовать тебя и предложить свои услуги. Но, возможно, я еще окажусь тебе полезен, ведь ты, как я догадываюсь, что-то ищешь.
— Мне бы и самому хотелось узнать, Филипп, что именно я ищу. Хотя в данный момент я разыскиваю мальчика, в компании которого ты не раз меня видел. Недавно я оставил его у порога, а теперь нигде не могу отыскать.