— Где мама? — спросил Максим Георгиевич.
Мальчик не обернулся.
— Там, — махнул он в сторону отдела фруктов-овощей и продолжил чтение: — «Сахар-ный ро-жок плом-бир с клюквой».
Максим Георгиевич сразу разглядел маму мальчика (она выбирала мандарины, принюхиваясь к плодоножкам), но на всякий случай решил уточнить. Он помахал рукой, привлекая к себе ее внимание:
— Это ваш ребенок?
— Мой! — кивнула она. И поспешно добавила: — Он совершенно безобидный.
— Не такой уж и безобидный! — сварливо прогундосил мальчик.
— Артем! — смутилась мама. У нее было очень располагающее к себе открытое лицо и ямочки на щеках.
— Сама же и называла меня горем луковым! — проворчал мальчик и обернулся.
Максим Георгиевич крякнул — щека у него была залеплена большим пластырем.
— Это я случайно с Севой подрался, — пояснил мальчик.
— Специально дерутся только дураки, — согласился Максим Георгиевич.
— Да?
— Зуб даю.
Мальчик округлил глаза.
— Зачем?
Максим Георгиевич, продолживший было свой путь, притормозил:
— Что зачем?
— Зачем зуб даешь?
— Ну… Это выражение такое. Наподобие клятвы. Можно сказать «клянусь», а можно — «зуб даю».
Мальчик почесал себе нос.
— Понятно.
— Я пошел? — спросил разрешения Максим Георгиевич.
— Иди.
Кассирша пробила чек неправильно — продублировала печенье.
— Исмаил, подойди, пожалуйста! — пропела она тонким голоском в переговорную трубку.
Максим Георгиевич удивленно вздернул брови — буквально минуту назад она спросила у него хорошо поставленным басом социальную карту москвича. Исмаил оказался невысоким ослепительно лысым мужичком с мохнатыми бровями. Кассирша кокетливо улыбнулась ему и делано вздохнула — не знаю, что со мной сегодня происходит, постоянно перебиваю.
— Жить просто без меня не можешь, — хохотнул Исмаил.
— Не могу. Женишься на мне?
— А свою жену куда девать?
— Не знаю, не знаю, — последовал певуче-жеманный ответ.
Максим Георгиевич поспешно сложил в авоську продукты.
— Счастливого вам Нового года! — крикнула ему вдогонку кассирша.
Пришлось пожелать ей того же.
Фонарь за окном, наконец-то починенный к праздникам, освещал кусочек тротуара с припаркованной заснеженной машиной, на лобовом стекле которой кто-то вывел незатейливое «Люблю Любу».
— Ишь, — хмыкнул Максим Георгиевич, нацепив на кончик носа обе пары очков — для улицы и для чтения, и разглядывая надпись.
— Пиу-пиу-пиу! — взмыли в небо фейерверки и, взорвавшись разноцветными огнями, растворились в темноте.
Тузик завозился на своем коврике, вздохнул — он с детства не переносил шума и даже к старости, изрядно потерявши слух, нервно на него реагировал. Хотя сейчас скорее чувствовал его, чем слышал.
— Всю ночь будут взрывать. Придется потерпеть, — Максим Георгиевич с кряхтеньем нагнулся, погладил его по голове, почесал за ухом. Тузик с благодарностью лизнул ему ладонь, прикрыл глаза.
Анютка тоже не переносила шума. Она умела каким-то непостижимым образом убавлять вокруг себя звуки и приглушать тона — говорила всегда полушепотом, работала практически бесслышно. И мир как будто подлаживался под нее — деликатничал, притихал. Когда ее не стало, живая, наполненная заботой и нежностью тишина обернулась в бездушную и каменную. Только Анютка могла согреть ее своим ненавязчивым, тактичным присутствием.
Максим Георгиевич отчаянно тосковал по ней. Когда становилось совсем невмоготу, он выдергивал из стопки «Лечебных писем» журнал, раскрывал на последней странице и читал письма одиноких стариков, желающих найти себе вторую половинку. Никого он себе не искал, но чужими поисками удивительным образом утешался. Скупо комментировал письма, над некоторыми смеялся в голос, утирая слезу умиления.