Шортхаус сказал, что он чрезвычайно любит яичницу с ветчиной и, подняв глаза, увидел, что лицо Гарви конвульсивно подергивается и что он почти подпрыгивает в кресле. Под пристальным взглядом секретаря он несколько успокоился и заметил с очевидным усилием:
— Вы очень любезны. Жаль, что я не могу к вам присоединиться: я никогда этого не ем. У меня на ужин только одно блюдо.
Шортхаусу стало любопытно, что же это за блюдо могло быть, но он больше ничего не сказал и только заметил про себя, что волнение собеседника, кажется, начинало выходить из-под контроля. Во всем этом было что-то жуткое, и секретарь пожалел, что не выбрал прогулку до станции.
— Я рад, что вы ничего не говорит при Марксе, — сказал вдруг Гарви. Я уверен, что не стоит. А вы? Казалось, он нетерпеливо ждал ответа.
— Несомненно, — сказал удивленный Шортхаус.
— Да, — быстро продолжал хозяин. — Он отличный человек, но у него есть один недостаток, один страшнейший недостаток. Должно быть, вы… но нет, вы еще вряд ли его заметили.
— Я надеюсь, не склонность к выпивке? — спросил Шортхаус, который предпочел бы обсудить какой-нибудь иной предмет нежели поведение этого гнусного субъекта. — Гораздо хуже, — ответил Гарви, очевидно ожидая, что тот попробует его разговорить.
Но Шортхаус не был расположен слушать что-либо ужасное и постарался не попасть в ловушку.
— У самых лучших слуг есть недостатки, — сказал он холодно.
— Если хотите, я расскажу вам, что это, — продолжал Гарви, по-прежнему тихим голосом, наклоняясь вперед над столом, так что его лицо приблизилось к огню, — но только мы должны говорить тихо, на случай, если он подслушивает. Я расскажу вам, что это, если вы уверены, что не испугаетесь.
— Меня ничто не испугает, — (во всяком случае Гарви должен понять это) — Ничего не может меня испугать, — повторил молодой человек.
— Рад это слышать, потому что это иногда здорово пугает меня.
Шортхаус прикинулся безразличным. Однако он почувствовал, что его сердце стало биться чуть быстрее и по спине пробежал легкий холодок. Он ждал, что расскажет Гарви.
— У него ужасное пристрастие к пустотам, — наконец сказал Гарви, еще тише и еще больше приблизив лицо к лампе.
— Пустотам?! — воскликнул секретарь. — Что вы хотите этим сказать?
— Разумеется то, что сказал. Он все время в них бросается, чтобы я его не нашел и не достал. Он прячется там часами, и как бы я ни желал, я не могу понять, что он там делает.
Шортхаус пристально глядел собеседнику в глаза. Господи, что же тот имел в виду?
— Как вы полагаете, он идет туда для перемены обстановки или… или чтобы… бежать? — продолжал Гарви чуть громче.
Если бы не выражение его лица, Шортхаус, возможно, засмеялся бы.
— Я не думаю, чтобы в пустоте была какая бы то ни было обстановка, ответил он спокойно.
— То же самое чувствую я, — продолжал Гарви со все возрастающим волнением. — В этом весь ужас. Как, черт побери, он живет там? Вы видите…
— Вы никогда не следовали за ним туда? — перебил его секретарь.
Тот откинулся в кресле и испустил глубокий вздох.
— Никогда! Это невозможно. Понимаете, я не могу за ним следовать. Там нет места для двоих. Пустота вмещает только одного. Маркс знает это. Как только он попадет внутрь, он оказывается для меня недосягаемым. Он знает лучшую сторону любого дела.
— Конечно, это недостаток для слуги… — медленно проговорил Шортхаус, глядя в тарелку.
— Недостаток, — перебил его тот, неприятно хихикнув. — Я бы сказал порок, вот что.
— Да, это, кажется, более точный термин, — согласился Шортхаус. — Но, — продолжал он, — я думал, что природа не терпит пустоты. Так было, когда я учился в школе, хотя, возможно, это было так давно.
Он заколебался и посмотрел на Гарви. Что-то в лице Гарви — что-то, что он почувствовал еще до того, как увидел — остановило и заморозило его слова в горле. Его губы онемели и внезапно пересохли. Вновь его взор застлала дымка, и пугающая тень пеленой закрыла лицо собеседника. Сквозь нее черты лица Гарви начали гореть и сверкать. Затем они огрубели и собрались вместе. На секунду — казалось, лишь на секунду — перед ним предстало свирепое отвратительное животное, а затем, так же внезапно, мерзкая тень зверя исчезла, дымка рассеялась, и с огромным усилием он заставил себя закончить предложение.
— Видите, я так давно не занимался этими вещами, — пробормотал он.
Его сердце билось учащенно, и что-то начинало его беспокоить.
— С другой стороны, это предмет моего особенного изучения, — продолжил Гарви. — Я не зря провел все эти годы в лаборатории, уверяю вас. Природа, я знаю точно, — добавил он с неестественной горячностью, — терпит пустоту. Более того, она необычайно любит пустоту, слишком любит, мне кажется, для моего маленького дома. Поменьше бы таких пустот — и здесь, черт возьми, было бы гораздо уютнее, вот что я думаю.
— Несомненно, ваши особые знания позволяют вам говорить, как специалисту, — сказал Шортхаус, в котором любопытство и тревога боролись с другими смешанными чувствами.
— Но как человек может броситься в пустоту?
— Естественный вопрос. Это именно так. Как он может? Это абсурд, и я никак этого не пойму. Маркс знает как, но он ничего не говорит. Евреи знают больше нас. Что касается меня, у меня есть основания быть уверенным… Он остановился и прислушался.
— Тс-с! Он идет сюда, — добавил он, потирая руки, как бы от радости, и ерзая в кресле.
В коридоре послышались шаги, и когда они приблизились к двери, едва сдерживаемое возбуждение, похоже, на этот раз окончательно завладело Гарви. Не сводя глаз с двери, он стал хвататься обеими руками за скатерть. Опять на его лицо упала отвратительная тень, и оно стало диким, волчьим. Как сквозь маску, скрывавшую и в то же время достаточно тонкую, чтобы обличить прятавшегося за пей для нападения зверя, как сквозь маску прорывался странный образ животного-человека. Происшедшая ужасная перемена за несколько секунд изменяла черты его лица, начавшего терять свои контуры. Нос сделался плоским, широкие ноздри опустились к тонким губам. Лицо округлилось, пополнело и стало толстым и коротким. Глаза, на счастье Шортхауса, больше не смотрели в его глаза. Они кровожадно горели, как у дикого зверя. Руки обхватили тарелку, а затем вновь схватили скатерть.
— Сейчас будет мое блюдо, — сказал Гарви низким гортанным голосом.
Он дрожал. Его верхняя губа приподнялась, обнажив белые блестящие зубы.
Секундой позже открылась дверь, спешно вошел Маркс и поставил перед хозяином какое-то блюдо. Гарви привстал, протягивая к нему руки и ужасно скалясь. Его рот издавал звук, похожий на рычание животного. Стоявшее перед ним блюдо дымилось, но поднимавшийся от него запах выдавал то, что пар этот был рожден не огнем. Это было естественное тепло плоти, согретой жизнью, только что покинувшей ее. Лишь только это блюдо оказалось на столе, Гарви оттолкнул свою тарелку в сторону и подтащил его к себе. Затем он схватил мясо обеими руками и принялся, ворча, рвать его зубами. Шортхаус закрыл глаза, почувствовав тошноту. Когда он снова их открыл, губы и подбородок Гарви были в темно-малиновых пятнах. Человек преобразился. Пирующий тигр, изголодавшийся и жадный, но лишенный свойственного кошачьим изящества, вот что он наблюдал несколько минут, прикованный к стулу ужасом.
Маркс уже ушел, зная очевидно, на что ему не следует смотреть, и Шортхаус, наконец, понял, что сидит лицом к лицу с сумасшедшим.
Страшная трапеза была закончена в невероятно короткий срок. На блюде не осталось ничего, кроме быстро застывающей лужицы красной жидкости. Гарви тяжело откинулся на спинку стула и вздохнул. Его запачканное лицо, на которое теперь не падал свет лампы, стало принимать нормальный вид. Наконец, он взглянул на гостя и сказал обычным голосом.
— Я надеюсь, вы наелись.
Шортхаус встретил его взгляд с внутренним содроганием, которое совершенно невозможно было скрыть. На лице же Гарви он, однако, увидел подавленное, запуганное выражение, и не нашелся, что ответить.