— В один прекрасный, как говорится в беллетристике, день — весело рассказывал Владимир Ильич. — В одно воскресное утро…
Интересная личность Александра Михайловна Калмыкова! Вдова сенатора, учительница, владелица книжного склада в Петербурге на Литейном проспекте, издательница марксистской литературы. Годы не трогают её. Разве прибавилось морщинок у глаз да седые нити на висках чуть побелили тёмные волосы. А улыбка всё та же, молодая и умная, тот же проницательный взор, та же лёгкая поступь, и душа отзывчива на всё новое и смелое.
Вечером в субботу, закрыв книжный склад и отпустив служащих, Александра Михайловна отправляется на еженедельное совещание Вольного экономического общества. Там идёт оживлённое обсуждение научных проблем, учёные прения. Александра Михайловна выступает, как всегда, деловито. А к концу заседания незаметно исчезнет. Варшавский вокзал. И ночной скорый поезд уносит Калмыкову из столицы.
Утренний Псков в воскресенье гудит от колокольного звона. Далеко по окрестностям растекается медное пение. Несколько минут Калмыкова слушает звон. Важная, в элегантном пальто, в шляпе с вуалеткой. Станционный жандарм вытягивается перед важною дамой, прибывшей в купе первого класса скорого поезда.
Она в задумчивости слушает, дивясь искусству обрядного звона. Затем, поманив пальцем извозчика, куда-то едет с вокзала.
— Узнаю Александру Михайловну! — тихонько воскликнула Надежда Константиновна. — Характер крупный, сложный, своеобычный.
Один раз, другой, третий приезжала Калмыкова в Псков. Всё с ночным поездом, по субботам, прямо с заседания Вольного экономического общества. Прямо к Владимиру Ильичу. Обсуждают издание «Искры». Калмыкова соглашается субсидировать «Искру».
«Искра» будет. Всё ближе. Всё вероятнее.
Владимир Ильич замолчал. Сощурившись, глядел в бесконечные дали за Белой, цветные и солнечные.
Надежда Константиновна любила это душевное его состояние, когда он удовлетворён и доволен сделанным, тем, что достигнуто. И уже видит дальше.
Не умеет останавливаться. Не умеет. Не может. Видит дальше и дальше. Идёт дальше и дальше.
Лиза не знала, кто и когда распорядился, — впрочем, зачем хитрить, кто мог распорядиться, как не Пётр Афанасьевич? Но через день в доме появилась портниха с помощницами. Посыльные из магазинов принесли куски материй: шелка, поплина, кружев, прошивок, и зала, скучно и холодно обставленная комната, с пальмами в кадках по углам и обитой синим бархатом мебелью, превратилась в портняжную мастерскую. Застучали швейные машины, обрезки материй усыпали пол. Лизе шили подвенечное платье и полдюжины послесвадебных, визитных и для приёма гостей. Назначили свадьбу. Пётр Афанасьевич пожелал, чтобы всё было богато, достойно красоты невесты и миллионного состояния жениха. Жениха своего Лиза теперь почти не видала. Он поселился в меблированных нумерах, найдя такое устройство приличным и удобным. Здесь, в Уфе, у него были важные коммерческие дела — продавал Кондратию Прокофьевичу оставленный отцом в наследство уфимский лесопильный завод, небольшой, но прибыточный, о котором Пётр Афанасьевич говорил: «Мал золотник, да дорог», на что папаша крёстный, поглаживая бороду, отвечал: «Не дороже, чай, денег».
Торговля шла туго.
Пётр Афанасьевич, из занятости редко с Лизой встречаясь, сделал ей строгое предупреждение: лишнего родне не говорить, о тех двух обстоятельствах помолчать.
— Да не краснейте, чего там краснеть, муж и жена — одна сатана, никаких промежду нами не может быть тайн, когда через две недели законной супругой вас назову. А с чужими и даже роднёй о том — тсс, молчок. Да не краснейте, я ведь вас не корю.
Он не корил, но она стыдилась. Горьким и стыдным в Лизином прошлом было то, что её отец, потомственный дворянин, был непробудным пьяницей, пропил и спустил всё имение, остался без крыши, в полном смысле слова просил подаяние и, когда удавалось что-то выклянчить у бывших знакомых или вовсе не знакомых людей, пропивал до гроша, в пьяном виде бесчинствовал и умер в белой горячке, проклятый за нищету и позор и ненавидимый Лизиной матерью. Несчастная Лизина мать ненадолго пережила мужа. Рыдая, целовала перед смертью Татьяне Карловне руки: «Не киньте сиротку. Проклятый, за гробовой доской не прощу, как ты нас погубил!»
О скверном и тёмном в своём детстве, при воспоминании о чём становилось трудно дышать, никому не рассказала бы Лиза — Татьяна Карловна выдала. Хитрый Пётр Афанасьевич сумел выудить — выдала.