— Вот мы, социологи, марксисты, политики, — начал Цюрупа, — изучаем процессы общественного развития, историю классов, взаимоотношения классов, а приходит писатель приходит Чехов, тихий, в пенсне, возможно и Маркса не читывал, и пишет «Человека в футляре». И что же? Увиден и создан общественный тип. Таков удел гения.
— Что ты хочешь сказать? Гениям не обязательно изучать Карла Маркса? — загорячился Свидерский.
— Помилуй, вовсе не то Хочу сказать о зрячести гения.
Разговор решительно принял литературное направление. Владимир Ильич поглядывал на того и другого из споривших, любуясь задором и темпераментом своих новых товарищей. Но взгляд перешёл на сидевшую, как обычно, не в центре, а сбоку, в сторонке, молчаливую Надю, притихшую, должно быть не слышавшую, что вокруг говорится, и сердце больно стеснилось. Уезжать всегда лучше и легче, чем оставаться. Он уезжает, она остаётся. Владимир Ильич сделал полшага, еле заметно прикоснулся к её волосам. Но все заметили. Вдруг все поняли, что совсем немного времени осталось до поезда, что давно пора уходить, что просто бессовестно они засиделись.
Все разом поднялись с места, начались прощания, улыбки, слова, все толпились вокруг Владимира Ильича и опять не могли разойтись.
Владимир Ильич обнимал товарищей, каждому что-то на прощание сказал.
— Рад, что мы с вами прочно стали единомышленниками, — Пискунову.
У Пискунова нервно задёргалось веко, заходил на шее кадык.
— Да. Прочно. И я рад.
Якутову Владимир Ильич сказал:
— Паки и паки прошу посылать рабочие корреспонденции в «Искру»! И Юлдашбая не оставляйте, не отпускайте его от нас, — просил Владимир Ильич Якутова.
Инне Кадомцевой:
— Передайте кадету, что революционные генералы вот как нам будут нужны!
И Цюрупе, и Свидерскому — всем нашёл сказать что-то доброе, именно для него предназначенное. И настойчиво:
— Товарищи, помните «Искру».
Товарищи толпились вокруг, никак не могли окончательно распрощаться, пока не вошла Елизавета Васильевна.
— Не бойся гостя сидячего, бойся гостя стоячего, — довольно-таки прямо заявила Елизавета Васильевна и без церемоний выпроводила гостей.
Взглянула на дочь. Она сидела на стуле, молчаливая и тихая. Владимир Ильич стоял возле.
— Батюшки мои, подорожники вам надо собрать, — сказала Елизавета Васильевна и скорей ушла в кухоньку, где давно приготовленные в аккуратном пакете дожидались Владимира Ильича подорожники. Елизавета Васильевна взялась помыть чашки и расколола одну. Дело не делалось. Всё валилось из рук. Она закурила папиросу и вышла на балкон. «Трудное счастье твоё, Надя. Всё-то разлуки. То в тюрьму забрали — разлука. После Шушенского разлука. И сейчас. Всё разлуки да жандармские слежки. А ведь не променяла бы ни на что своё трудное счастье? То-то и есть».
Надежда Константиновна после ухода гостей будто очнулась. Лихорадочная деятельность её охватила.
— Володя, давай напоследок проверим ещё пожитки твои. Деньги — раз. Удостоверься, зашиты надёжно в кармашке; пуговицы у пиджака на месте, петли на месте, — приговаривала она, проверяя пиджак. — Записная книжка с адресами. Шифр замечательный, в случае неудачи ни за что не разберутся, такой шифр заковыристый. А чемодан? Давай-ка проверим, всё ли в порядке, не забыто ли что?
Она громко хлопотала, пряча от Владимира Ильича глаза, из которых не уходила тревога. Тот петербургский арест всё вспоминался ей, не давал покоя. Пока не доберётся до заграницы Володя, вся душа изноет. Каждую минуту могут схватить: в Самару заявится, а там шпик стережёт.
Но, понятно, от Владимира Ильича она свои опасения скрывала. Только, пожалуй, была шумнее обычного да всё отводила глаза.
— Надюша, посидим тихо, — сказал Владимир Ильич, беря её за руку.
Посидим.
— Не думай ты о том, — сказал Владимир Ильич.
Оказывается, он прекрасно догадывался о её тревогах и страхах.
— Не буду думать о том, — поспешно согласилась Надежда Константиновна. — Буду ждать твоих писем оттуда. Только, пожалуйста, не коротко пиши, закрутишься там с делами, но всё равно пиши длинные письма, изволь писать длинные-предлинные письма. Немножко скучай обо мне.
— Скучать-то буду порядочно, — ответил Владимир Ильич.
Встал. В задумчивости прошёлся по комнате.
— Ещё две-три встречи здесь в России и…
И Надежда Константиновна вновь поняла, с какой упорной и фанатической верностью он весь предан своему величавому замыслу, как полна душа его могучих идей, как тверда и смела его душа.