— Знай же, Володя, — сказала она, — все связи по «Искре» я буду держать в руках, буду с тобой связываться, буду добывать и высылать тебе корреспонденции, буду распространять здесь «Искру».
— Знаю, Надюша, — ответил Владимир Ильич.
Елизавета Васильевна стояла на балкончике, когда вдали зацокало по мостовой и вскоре у калитки сада остановился извозчик. Извозчика прислал Цюрупа. Время на вокзал.
— Голубчики мои, время на вокзал собираться! — крикнула Елизавета Васильевна.
Она старалась соблюдать хладнокровный вид, будто ничего не происходит особенного. Зять уезжает? Ну и что? Мало ли какие у людей бывают дела и надобности. Она увидела светлое, какое-то решительное выражение лица своей дочери. «Не поймёшь их, — подумала мать, — другая бы слёзы при расставании лила».
Зятю она сказала:
— Владимир Ильич, вы теперь на холостяцкое положение переходите, так в случае не забудьте — иголки с нитками в уголке чемодана засунуты.
— Премного благодарен, Елизавета Васильевна, — раскланялся Владимир Ильич. И серьёзно: — Берегите себя. И Надю мне берегите, пожалуйста. А славные нам перепали уфимские денёчки, Надюша! Великолепно отдохнул. Пора и честь знать, за работу, милостивый государь, за работу!
Он подхватил чемодан. Елизавета Васильевна к извозчику провожать не пошла. Стояла на балкончике. Вот от калитки Владимир Ильич обернулся, махнул шляпой. Сели в пролётку. Извозчик тронул. Уехали.
Издалека слышно по мостовой цоканье подков. Тише. Дальше. Уехали.
Воспоминание о том, как она испугалась тогда на улице внезапного оклика Петра Афанасьевича, как ушла от Юлдашбая, не оглянувшись, бросила его — ноги отяжелели от страха, словно по пуду, как жалко она испугалась, — воспоминание об этом непрестанно мучало Лизу. Трусливая, лживая! И всё это после статьи Добролюбова, после того, как она собиралась пойти к Владимиру Ильичу и сказать: «Спасибо. Вы мне открыли глаза. Я тоже хочу, чтобы пришёл настоящий день. Только скажите мне, какой он, как к нему приблизиться».
Разве теперь может она идти, когда так трусливо и стыдно сбежала от Юлдашбая? «Стучи в барабан и не бойся». Не для неё эти слова, эта смелость, этот порыв. Она нищая — вот кто она.
— Да стойте же, барышня, что вы неспокойная нынче какая, самый важный час наступает, лиф требуется по фигуре уладить, четверть часика, ради господа бога, постойте, не двигайтесь, — упрашивала и ворчала портниха, накалывая на Лизе булавками подвенечное шуршащее платье со шлейфом. Лиза стояла перед зеркалом в зале, с голыми плечами, опустив вдоль тела голые тонкие руки. Как подурнела! Из зеркала уныло глядит худое лицо, бледное, с синевой под глазами, с опущенным ртом. Все, даже хозяйка, Лизина посажёная мать, замечали: не на пользу пришлись невесте уфимские калачи и сдобные булки, — приехала тощей, а теперь и вовсе как прут.
— Верно говорят, не родись красивой, а родись счастливой, — рассевшись в кресле, толковала посажёная мать. — Взять хоть бы тебя, Лизавета. Какая уж такая твоя красота, где она? С лица спала — ничего и нет, не осталось. Сухая да квёлая, слова ласкового не вытянешь, не улыбнётся, в глазах хмурость, а худа!.. Батюшки, глядеть не на что, а ведь вот полюбил! Добро бы приданое завидное было. Так ведь нет, кому сказать, не поверят: без приданого берёт, как есть без приданого, с двумя платьишками вывез себе невесту из Нижнего города, изо всех выбрал кралю. Я не корю, наше дело сторона, крестник поклонился, чтобы свадьбу сыграть, мы не против, отчего не уважить, я просто к слову, что, мол, привалило бесприданнице счастье, невест богатых сколько хочешь, а он на тебе, выбрал! Вот что любовь-то делает.
Любовь, она беспощадная, — сквозь булавки во рту процедила портниха.
— А я, Лизавета, хоть ты губы дуешь на нас ни за что ни про что, а я тебе совет дам, как дочери. Ты перед мужем аршин-то проглотив не ходи, ты пониже перед ним, поулыбчивей, а то пора пройдёт — заскучает муженёк с такой царевной-несмеяной, недотрогой. Тогда хватишься.
— Завлекать надо, — сказала портниха. — Да стойте, барышня, грудь у вас сильно волнуется, лиф не заколешь никак. Ах! — вскрикнула она, увидя вошедшего Петра Афанасьевича.
Лиза увидела Петра Афанасьевича в зеркало. Он вошёл и остановился у двери и глядел на неё, полураздетую, каким-то незнакомым взглядом, оценивающим и тяжёлым. Инстинктивно Лиза обхватила руками голые плечи.
— Уйдите, — глядя на него в зеркало, сказала она. Он стоял. Она обернулась и, не помня себя, топнула ногой: — Разве вы не видите, я раздета? Уйдите!