— Надежда Константиновна! — окликнули из темноты.
От неожиданности она не сразу узнала Лизу.
— Где Владимир Ильич? — спросила Лиза.
— Уехал.
— Как! — воскликнула Лиза. — Уехал! Как — уехал? Как же теперь быть? — потерянно бормотала она.
Надежда Константиновна промолчала и медленно пошла к дому. Лиза следовала за ней.
— Мне непременно надо было его увидать, непременно! — слышала Надежда Константиновна. — Не могу забыть, что он прошлый раз говорил. Думаю, думаю И Добролюбов добавился. Совсем я заплуталась, хотела спросить, заплуталась я.
Надежда Константиновна обернулась к Лизе и в вечерней темноте, сгущённой сумраком сада, долго всматривалась в её осунувшееся лицо, на котором неспокойно сдвинулись высокие брови, сухим блеском блестели глаза.
— Я от них ушла, — сказала Лиза. Что-то в ней оборвалось. Она почувствовала, как ослабели ноги. Ноги у неё подгибались. — Я ушла, — повторила Лиза.
Она не думала этого, когда полчаса назад выходила из дому. Даже шарф не накинула на волосы. Вышла из дому, не зная, куда и зачем. Нет, она знала. Именно Владимиру Ильичу она шла сказать: хочу быть честной. «Чего-то выше, чего-то больше!» — кричало в душе, требовало, звало.
Надежда Константиновна обернулась к Айзе и долго всматривалась в её осунувшееся лицо.
— Я от них ушла.
У неё сами сказались эти слова, и вдруг стало легко, бесстрашно, свободно, словно сняли с плеч неимоверную тяжесть. Она вздохнула глубоко и протяжно.
А Надежда Константиновна вся заспешила, заволновалась, взяла Лизу за руку, повела за собой.
— Идёмте, идёмте к нам, Лиза, скорее. Как же вы ушли? Так, в одном платье? Вырвались от них, убежали. Что будем делать? Придумаем что-нибудь. У меня здесь много товарищей. Завтра переправим вас к кому-нибудь, кто не под надзором Помогут. Уфимцы все народ порядочный. Товарищи у меня все такие хорошие.
Они поднимались узенькой лестницей, и Надежда Константиновна всё оборачивалась, говорила и убеждала Лизу:
— Вы не пугайтесь, вы жизни не пугайтесь. Я так и думала, что вы уйдёте от них.
Она не думала так, но сейчас ей казалось, что думала. Она слышала позади себя на лестнице шаги Лизы и всё настойчивее повторяла:
— Я так и думала.
Елизавета Васильевна сидела при свете семилинейной лампочки в опустелой комнате, читала, куря папиросу. У неё скребло на сердце, уж очень сразу затихло в доме, и она обрадовалась возвращению Нади и Лизиному приходу. Воспрянула духом, пошла вздувать самовар и, узнав, что Лиза оставила жениха, не удержалась, пошутила, как ни серьёзна была ситуация:
— Вот те раз! Всё равно что Подколёсин у Гоголя, помните?
Лиза не помнила, институтская программа воздерживалась от ознакомления барышень с комедией Гоголя.
— Ну, садитесь, садитесь к столу, — звала Надежда Константиновна. — А завтра решим, как нам быть. Только не бойтесь.
Лиза пригладила волосы, села. Огляделась. Увидела простенькую чистую комнату, столик с книгами возле кровати, железные часы-ходики с жёлтыми гирями, увидела выражение доброты и решимости на милом лице Надежды Константиновны и поняла: мостик перейдён, пропасть позади.
Мы сидим все, как в воду опущенные, безучастно со всем соглашаясь и не будучи ещё в состоянии переварить происшедшее. Мы чувствуем, что оказались в дураках, что наши замечания становятся всё более робкими, что Г. В. «отодвигает» их (не опровергает, а отодвигает) всё легче и всё небрежнее, что «новая система» de facto всецело равняется полнейшему господству Г. В. и что Г. В., отлично понимая это, не стесняется господствовать вовсю и не очень-то церемонится с нами. Мы сознавали, что одурачены окончательно и разбиты наголову, но ещё не реализовали себе вполне своего положения. Зато, как только мы остались одни, как только мы сошли с парохода и пошли к себе на дачу, — нас обоих сразу прорвало, и мы разразились взбешёнными и озлобленнейшими тирадами против Г. В.
Нас точно прорвало, тяжёлая атмосфера разразилась грозой. Мы ходили до позднего вечера из конца в конец нашей деревеньки, ночь была довольно тёмная, кругом ходили грозы и блистали молнии. Мы ходили и возмущались.
Мою «влюблённость» в Плеханова тоже как рукой сняло, и мне было обидно и горько до невероятной степени. Никогда, никогда в моей жизни я не относился ни к одному человеку с таким искренним уважением и почтением, veneration, ни перед кем я не держал себя с таким «смирением» — и никогда не испытывал такого грубого «пинка». А на деле вышло именно так, что мы получили пинок: нас припугнули, как детей.