— Сильвин? Что же ты молчишь!
И они задами помчались к улочке, где над Шушей был дом с двумя колоннами. На крылечке Женька встретила их радостным лаем. Ещё Минька дожидался их на крыльце, соседского поселенца мальчонка лет шести, бескровный и хиленький, как увядающий цветок, которому недолго оставалось качаться от ветра на тоненьком стебле, недолго. Облизывал вяземский пряник, жалея куснуть.
— С опозданием вас! Все гостинцы раздарены. Мне пряник достался да карандаши разноцветные, а вам шиш. Не опаздывай.
— Врёшь, однако, — хладнокровно ответила Паша.
Они ввалились в кухню. Из кухни в столовую комнату.
И там Леопольд очутился в крепких объятиях Сильвина.
— Здравствуй, здравствуй, дружок! Ба! Да ты вырос, на пол-аршина прибавился. А мускулы где? А с Энгельсом справился? Владимир Ильич в тот раз снабдил тебя Энгельсом, осилил? А мускулов мало. Мало. — И одновременно хорошенькой своей, любопытной ко всему и смущённой жене: — Заметь, Ольгуша, этот юноша в нашу первую встречу при всём честном народе объявил, что ты ко мне приезжаешь. Интуиция ему подсказала, а мне что оставалось? Срочно слать тебе объяснение.
— Я и не подозревала, однако, что вы сыграли такую важную роль в моей судьбе, — улыбнулась она.
— Слушайте! Слушайте! — завопил Сильвин. — Она уже «однако» усвоила. Она уже сибирячкой успела заделаться!
— Пока сибирской зимы не понюхала, до тех пор не признаем сибирячкой, — заявил Владимир Ильич. — Вот и Иван Лукич!
Вошёл отец. Леопольд удивился: никого не заметив, отец шагнул к Владимиру Ильичу.
— Владимир Ильич, не ответ ли прислали?
Боязнь и надежда были во взгляде отца. Владимир Ильич смешался.
— Дьявольская медленность почты! Или начальство медлит. Так или иначе, вопрос этот вырешится, потерпите елико возможно, Иван Лукич, а? Они ответят на письмо так или иначе. Непременно ответят!
Отец виновато улыбнулся и весь сразу потух. Увидел Сильвиных. Поклонился. Погладил ладонью макушку.
— Важное дело, Владимир Ильич?
— Чрезвычайно важное дело? До крайности важное. А что касается того, подождём ещё немного, Иван Лукич.
Они ушли к нему в комнату, отец, Сильвин и Надежда Константиновна.
— А мы, непартийная публика, идёмте на лоно природы, — позвала Елизавета Васильевна, уводя гостью в огород показывать гряды.
Леопольд стоял у окна, глядел на зелёный лужок. Сюда, в проулок, мало заезжало телег и возов, невы-топтанный лужок зеленел. Что за письмо? О чём? Куда они его посылали? Чего отец ждёт? Ждёт и боится. Почему дома молчит о письме? Даже с ним, старшим сыном, не делится. Хмурый Что у него на душе?
Наверное, Леопольд долго простоял бы так у окна, раздумывая о неизвестном письме, если бы не Оскар Энгберг. Энгберг явился слегка смущённый опозданием, но тщательно выбритый, в наглаженной, чистой рубашке и галстуке. Всё у него аккуратно. И одежда и внешность аккуратная. Светло-русые волосы с левым пробором, будто линеечкой вымеренным. Ровные усики. Выбритый круглый подбородок.
И тут же из комнаты появился Владимир Ильич.
— Куда вы пропали, Оскар? Мы все ждем-дожидаемся.
— Ну и охота сегодня, Владимир Ильич! Перово озеро всё живое от птицы — принялся расписывать Энгберг, но, заметив сдержанность Владимира Ильича, догадался, что сейчас не до уток, смолк и отчего-то на цыпочках прошёл в кабинет.
Леопольд, — внимательно на него поглядев, сказал Владимир Ильич, — и тебе сугубо полезно это узнать. Давайте не волынить, товарищи!
Леопольд самому себе не решался признаться, что, стоя у окошка и рассматривая знакомую-презнакомую лужайку, думал не только о письме. Гнал прочь обиду, а она комом застряла в горле. Перед носом захлопнули дверь! Разве он, Леопольд, так уж совсем «непартийная публика»? А кто, скажите, недавно весь «Коммунистический Манифест» прочитал? Насквозь, от корки до корки! Выучил почти наизусть. Кто раньше «Манифест» прочитал, я или Энгберг? Ладно, он был рабочим, путиловцем, так я ещё не успел стать рабочим, ещё буду. Разве только он, Энгберг, хочет быть революционером? Я тоже хочу Не мальчишка я!
Леопольд вспыхнул как спичка от слов Владимира Ильича: «тебе сугубо полезно». Вмиг в нём ожил мальчишка. Он вошёл не на цыпочках, как Оскар Энгберг, желавший показать, что раскаивается, что ухлопал целое утро на уток, нет, Леопольд вошёл не так, он вскочил в комнату, будто спасаясь от погони, и шмыг, и спрятался за книжную полку, в глубине души труся, как бы Владимир Ильич не передумал: «Стой, любезный, рано тебе!»