Выбрать главу

Вся наша жизнь — тяжёлый труд, Но день настанет неизбежный, Неумолимо грозный суд!

Паша вытянулась, зажала на груди косу в руке, жадно ловила слова, шевеля губами. Наверное, сердце колотится у неё под рукой. И у Леопольда сердце забилось сильнее от этой песни на лугу, где они одни возле тёмных молчаливых зародов да Саяны, громадные, вечные, в снеговых ярких шапках.

Лейся вдаль, наш напев! Мчись кругом? Над миром наше знамя реет

Леопольд гордился и любил отца, который всё пел, пел и вёл за собой хор и эти огненные грозовые слова:

Смелей, друзья! Идём все вместе, Рука с рукой, и мысль одна!..

«Буду революционером, — думал Леопольд. — С сегодняшнего дня, навсегда! Владимир Ильич, татусь, обещаю!»

Песня спелась. Стало тихо. Маленькая Ольга Александровна Сильвина, держа мужа за рукав, глядя на него снизу вверх, возбуждённо говорила:

— Спасибо, что я приехала к вам сюда! Какие вы Не думала я, что вы такие.

— Товарищи, споём ещё! — звал Владимир Ильич. Он был весел и счастлив, у него горели глаза. — Товарищи, поглядите, как мы собрались. Проминские — поляки. Оскар — финн. Мы — русские. Вы — украинка, Ольга Александровна.

— А я? — спросил Минька.

— А ты — латыш, наш маленький товарищ Минька. Настоящий интернационал у нас здесь собрался. Давайте петь ещё!

Он первым начал:

Смело, товарищи, в ногу! Духом окрепнув в борьбе

Все с какой-то особой охотой подхватили зовущую песню:

В царство свободы дорогу Грудью проложим себе.

«Товарищ» Минька тоже пел, топая и маршируя на месте, размахивая руками в такт песни, выводил, отставал, торопился:

Гру-у-дью про-оло-жим

Уехали Сильвины поздно. Давно вернулось стадо. Не слышно дзиньканья подойников в хлевах и бабьих голосов у колодцев, по дворам угомонилась скотина. Остыла оранжевая заря. Потемнели и дальше отодвинулись горы. Пополз от проток молочный туман, встал стеной, загородил от Шушенского луг.

— Итак, — прощаясь с Сильвиным, сказал Владимир Ильич, — в назначенное время у вас в Ермаковском празднуем день рождения Оленьки Лепешинской. Пусть пекут именинный пирог.

Ямщик перебрал в руках вожжи. Жеребец выгнул шею. Бубенчики колыхнулись под дугой и зазвенели громко и дружно и, уходя дальше и дальше, где-то на окраине Шушенского постепенно утихли.

— Совсем ночь, — сказала Надежда Константиновна.

Они остались вдвоём, сидели в беседке. Владимир Ильич соорудил эту беседку из прутьев недалеко от крыльца, во дворе. Надежда Константиновна с матерью насадили хмель. Хмель разросся, увил беседку. Днями здесь было прохладно и зелено, как на дне морском, а сейчас, ночью, сквозь кудрявые ветви смотрели звёзды. Полно звёзд августовское небо!

— Видишь Большую Медведицу? — сказала Надежда Константиновна. — Ковш из семи звёзд. Когда я была маленькой, отец спросил: видишь Большую Медведицу? У отца была сказка про Большую Медведицу. Она мать, а все остальные звёзды — дети. Мать пошлёт какую-нибудь свою звёздочку проведать Землю. Как там живут на Земле, не очень ли скверно живут на Земле? Видишь, летит проведать.

— Неважно пока живут на Земле, — усмехнулся Владимир Ильич.

— Ещё звезда пролетела, — сказала Надежда Константиновна, — августовские звёзды падучие.

— Мне запомнился в детстве один звездопад, — сказал Владимир Ильич, — наверное, тоже было в августе. Отчего-то мы поздно всей семьёй были на Волге. Возвращались с парохода, очевидно, с прогулки. Отец нёс меня на руках. И мама шла возле. Я обнимал отца за шею и глядел на Волгу, огромную, ночную, чёрную, как разлитые чернила. Вдруг сестра Аня кричит: «Ловите звёзды!»

И я вижу, все звёзды падают, всё небо движется, осыпается, идёт звёздный дождь. Изумительное зрелище! Но странно, никто не помнит, кроме меня.

— Наверное, это был твой детский сон, — сказала Надежда Константиновна. — А знаешь, ведь мы одно время были с тобой земляками, задолго до Петербурга, когда вы жили в Симбирске, а мы одно время в Угличе, тоже были волжанами. После Польши отец служил там на бумажной фабрике Варгунина, на другом берегу, против Углича. Как-то мы поехали в Углич. На пароме переехали Волгу и пришли с отцом к церкви царевича Димитрия. Отец рассказал, там был опальный колокол. В него били в набат, он звал народ к бунту. За это у него отбили ухо, вырвали язык, а сам колокол надолго сослали в Сибирь. Я была совсем поражена этой историей. Как я сочувствовала бунтовщику-колоколу! Что-то мы, Володя, сегодня развоспоминались о детском.