— Хорошо мне с тобой, — сказал Владимир Ильич.
— Я счастливая, — ответила она. — Самые мои любимые люди, ты и мама, рядом. Тебе труднее, твои далеко.
— Мои далеко.
Они замолчали. Тёмное небо, полное звёзд, глядело в беседку сквозь крышу из хмеля. В тишине с берегов Шуши доносилось лягушиное кваканье.
— Мои далеко, — задумчиво повторил Владимир Ильич. — Что сегодня у них? Где они? Может быть, собрались у мамы в Подольске, у маминого старого пианино. Мама играет…
Так и было. Он угадал. В этот вечер на подольской даче Марии Александровны Ульяновой все собрались, Анна Ильинична вообще жила с матерью. Приехали из Москвы Маняша и Марк Тимофеевич, они работали в управлении Московско-Курской железной дороги. Дмитрий Ильич привёл к вечернему чаю санитарного врача Левицкого, у которого во время подольской высылки служил счетоводом. Чаепитие затянулось. Было оживлённо. Разговоры перекидывались с одного на другое. Говорили о книгах и журнальных новинках, о недавней жизни и учении Маняши в Брюсселе. Левицкий рассказывал истории из быта подольских купцов, которых по службе обязан был навещать, наблюдая за санитарным состоянием лавок и складов.
Конечно, вспомнили Шушенское. Как-то там наши, Володя и Надя? Марий Александровна отвернула кран самовара и наливала чашку, не отрываясь следя за струёй.
Всегда казался самым любимым тот, кто всех дальше. Кому труднее живётся. Кому угрожают опасности. Кого сейчас нельзя приласкать. «Володя, стосковалась я по тебе! Когда ты был маленьким, у тебя были мягкие шелковистые волосы Вспоминаю ваше детство, мои милые дети, и улыбаюсь от счастья».
Она налила чашку. Лишнюю, потому что все уже напились.
— Уф! Спасибо, настоящий летний чай с клубничным вареньем, роскошная жизнь! — сказал Марк Тимофеевич. — Позвольте встать из-за стола, Мария Александровна?
Он встал, большой, бородатый, и пошёл на террасу покурить.
— Вечер, — сказала Анна Ильинична. — Лампу пора зажигать. Поиграй нам, мамочка. Митя, унеси самовар. Маняша!
Общими силами быстро убрали со стола. В комнате должно быть чисто и прибрано, ни морщинки на скатерти, ни забытой чашки, ни брошенной книги, ни в чём нигде беспорядка. Тогда мама сядет к пианино. Не надо зажигать лампу. Не надо свечей. Она играет по памяти. Сидит за пианино, сухонькая, прямая, красивая, и играет по памяти Грига.
«Солнышко наше», — думает Анна Ильинична о матери. На душе у неё чисто, вольно, душа полна силы и нежности, и это всё — музыка, с детства мамина музыка.
Дверь на террасу открыта. Анна Ильинична стоит у двери. Она не видит, но знает: Маняша, закинув руки за голову, неподвижно полулежит в качалке, наслаждается музыкой и текущим из сада ароматом цветов. Опершись на крышку пианино, в задумчивости стоит возле матери Митя. Мужа своего, Марка Тимофеевича, Анна Ильинична видит. Он присел на перила террасы и курит. «Крестьянский сын», — шутя зовёт мужа Анна Ильинична. Верно, крестьянский сын и университетский Сашин товарищ. Он легко и естественно вошёл в их семью и стал для всех необходимым и дорогим человеком! Мамин советчик. Мой деловитый, разумный, добрый Марк. Наш чемпион по шахматам! Не шутите. Володя уж какой шахматист заядлый и то пишет, что теперь страшно, пожалуй, с Марком сражаться, когда он самого Ласкера победил. И знаменитого Чигорина Марк обыграл, об этом даже в «Русских ведомостях» писали.
«Ах, расхвасталась мужем!» — засмеялась про себя Анна Ильинична.
Тут она увидела: светлячок папиросы угас, Марк встал с перил, бесшумно шагнул к лестнице и, пригнувшись, всматривался в глубину тёмного, почти уже ночного сада, откуда наплывали пряные и густые запахи флоксов.
— Марк, что ты там наблюдаешь? — тихонько подойдя, спросила она шёпотом.
— Смотри. Вон, за калиткой. Видишь?
— Не вижу.
— Смотри внимательно. Видишь?
— Ничего абсолютно. А! Вот, кажется, вижу. Нет, ничего А! Вижу, да.
Глаза пригляделись к темноте и различили шатры лип в саду, узенькую дорожку от террасы между кустами, клумбу с флоксами, калитку, за калиткой силуэт человека. Он прислонился к забору, наполовину укрытый разросшимся возле калитки шиповником.
— Этот тип давно тут торчит, — проворчал Марк Тимофеевич.
— Пусть торчит. Разве ты не привык к наблюдателям?
— Привык, да, ах, чешутся руки отвадить! Погоди меня здесь, Анюта.
Он живо спустился с террасы и неслышно прокрался к калитке. Анна Ильинична осталась. Но что-то толкнуло её, и она тоже торопливо сошла в сад.