Она умолкла. Замкнулась. И даже ему показалось, ушла со свидания чуточку раньше.
Чем ближе к окончанию его тюремного срока, тем сдержаннее становилась она. Замкнутей, суше. Но ведь он уже знает, Ника дала ему знать, что она революционерка, распространяет листовки, связана с рабочими, дружит с Невзоровыми и Крупской, она член «Союза борьбы», она близка им всем по духу, по делу, по целям, его Ника, почему она умолкает, уходит куда-то, оставляет его? Почему?
Внезапно он догадался. «Ты дурачина, Ванеев. Ванеев, неужели тебе не понятно? Ты мальчишка, ты никогда не любил, ты не знаешь женщин. Ты не разглядел, что она была ласкова по долгу. Она равнодушна к тебе, она выполняла партийный долг и теперь, когда твоё тюремное заключение кончается, спокойно, с чистой совестью уйдёт от тебя. Может быть, там, на воле, у неё есть действительный жених и ей уже тягостно встречаться с тобой. А ты вообразил! Нет у неё к тебе чувства, она не любит тебя».
Ванеев бегал по камере или, сжав виски кулаками, сидел за откидным железным столом, переживая муки разочарования и ревности к кому-то неизвестному, отнимавшему у него Нику. Новая беда. Её арестовали. Он был ещё в заключении. В эти несколько месяцев, когда они были в разлуке, никто не приходил крикнуть через решётку: «Толь! Здравствуй, Толь!» — он понял, как она ему нужна, как воздух, как небо.
— Скажи мне всю правду, одну правду, — просил он, когда они снова увиделись перед его ссылкой в Сибирь.
— Я скажу тебе правду, Толь! Ты хороший. Может быть, самый лучший. Я не знаю человека лучше тебя! Но мы из разных миров. Я скрывала от тебя, что я из чуждого класса. Разве ты можешь назвать женой девушку из такого чуждого, непонятного тебе мира, тёмного и алчного! Мой отец торговец. Он хочет наживать. Нажива — смысл его жизни. Он ненавидит всё, во что веришь ты. Ты всегда будешь помнить это. Это всегда будет как бездонный ров между нами. Но там моё детство, мать, я оттуда Разве можем мы быть вместе, Толь? Нет.
Она резко ушла.
Он всю ночь писал ей письмо. Рассудительно, трезво, стараясь её убедить.
«Голубчик мой. Неужели ты думаешь, что сословные предрассудки могут изменить моё отношение к тебе? Ты не могла бороться со своим социальным происхождением. Разве мы отвечаем за своё происхождение? Я заклеймил бы печатью презрения всякого, кто увидел бы в твоём прошлом что-то позорящее тебя. Пройденная тобою школа ещё более возвышает тебя в моих глазах. Она ручается мне, что я найду в тебе лучшего товарища в той беспощадной борьбе, которой я посвятил свою жизнь. Если ты нашла в себе достаточно энергии, чтобы разбить семейные цепи, гнёт которых тяготел на тебе с детства, то борьба с рабством общественным не может уже устрашить тебя. А это — единственное требование, какое я ставлю подруге моей жизни».
Прошло три года. Она подруга его жизни, жена. Скоро станет матерью. Ванеев вспоминает ту ночь, когда он писал ей, и каждая буква в его письме звала и молила её, и он не знал, что она ответит.
Багряный шар солнца за окном, пересечённый, как стрелой, дымчатым облаком, коснулся горизонта и стал медленно уходить за черту. Последнее время на Ванеева вечерами необъяснимо налетала тоска. Он беспокойно приподнялся на локте. Где Ника? Он не любил вечерами оставаться один. Что-то душное наваливалось на него, грозило, подкрадывалось. В окно уже глядели сумерки Он хотел крикнуть Нику, но в дверь постучали.
Быстрой, знакомой с Петербурга походкой вошёл Владимир Ильич. Внезапно ослабев, Ванеев опустился на подушку. Пока Владимир Ильич шёл к нему от порога с выражением встревоженной доброты на лице, Ванеев глядел на него без улыбки, с почти суровой серьёзностью.
— Здравствуй, дорогой, дорогой Анатолий! — сказал Владимир Ильич, обеими руками беря его руку и крепко держа.
— Я знал, что ты приедешь, — ответил Ванеев. — Знаю, вы из-за меня сюда приехали все в даль, в Ермаковское.
Надежда Константиновна и Зинаида Павловна Невзорова рано собрались на другое утро к Ванеевым. Доминику они знали ещё в те времена, когда все были членами петербургского «Союза борьбы» и учительницами в вечерних рабочих школах. Три подруги. У каждой своя и общая у всех трёх судьба. Они сами избрали её. Сами избрали дорогу, которая привела их в ссылку, в Сибирь, и сулила впереди ещё ссылки, тюрьмы, лишения, эмиграцию, жизнь вдали от родины, труд. О, как много нужно труда, чтобы подготовить для родины революцию! Они участвовали в труде для революции. Каждая в меру таланта и сил, молодые привлекательные женщины, собравшиеся в то августовское утро у Доминики Ванеевой.