Старик вошёл, держа завязанную в кумачовый платок кринку. Поискал икону в углу, не нашёл и поспешным крестом закрестился на окно, за которым шатался от ветра осенний жиденький куст и виднелись Саяны, задёрнутые клубящимся занавесом туч.
— Садитесь, пожалуйста.
Он пугливо моргнул и опустил сначала на пол у табурета кринку в кумачовом платке. Владимир Ильич стоял возле конторки, слушал рассказ старика. Он был ещё не старик. Если присмотреться внимательнее, оказывалось, что его борода и остриженные скобкой волосы не седы, а выцвели от солнца, что морщины на лице не от лет, а, должно быть, от тяжёлого труда, и заботы. На нём была холщовая рубаха без пояса и стёртый армяк. Его звали Сидором Марковичем.
— Продолжайте, Сидор Маркович, — говорил Владимир Ильич без лишней ласковости, но внимательно слушая.
— Лошадные мы, не скажу, что кругом бедняки, нынче у зятя молотьба, баба моя с кобылёнкой нашей на помочи у брательника. А я пешочком собрался, мне нипочём, я и полста вёрст за день отмеряю в летний-то день. По осеннему времени с ночёвкой надо рассчитывать, туда-сюда и обернёшься до ночи, там, гляди, погода задует, с Саян неурочно нагонит метели, в нашей местности, случалось, под самым двором до смерти заблудятся, а мне семерых мал мала меньше сиротить неохота.
Он никак не мог подобраться к сути вопроса, всё кружил около, но Владимир Ильич, не торопя, выслушал дело мужика. Дело было вот в чём. Старшую дочь Сидора Марковича, девицу Анфису восемнадцати лет, отец с матерью отпустили в работницы к богатому мужику в их же деревне за двадцать целковых в год. Девка просватана, а приданое плохонькое, сряду, захотелось справить. Всё вроде бы как по маслу шло для Анфисы, уж и свадьбу назначили, да вдруг неделю назад прибежала от хозяев Анфиска, как холст белая, без лица. Заперлись с матерью в чулане, ревут.
Не стало Анфисе проходу от хозяйского парня. Подстерегает по тёмным углам. Прибежала девка спасаться домой. Месяц оставался до срока, а она убежала, а они — уговор нарушила, не будем платить. Выходит, одиннадцать месяцев задаром работала девка?
— Да-а-а, — задумчиво сказал Владимир Ильич.
— Что «да»-то? — испугался мужик. — Задаром, значит? На приданое девка старалась. Одного месяца не дотянула. А как и тянуть-то? Дотянешь, пожалуй. Жених-то узнает, он парень честный, они по любви сосватались, как узнает, изувечить от обиды может охальника, засудят его за увечье, навек себя с Анфиской несчастными сделает. Анфиске перед народом стыдно, и не виновата, а стыдно.
— Господи, боже мой, да чего ж ей стыдиться! — всплёскивая руками, воскликнула Надежда Константиновна так горячо и отчаянно, что мужик с удивлением на неё обернулся, а Владимир Ильич бросил шагать. — Ей не стыдиться надо, она уважения заслуживает! Анфиса гордая, чистая девушка. И жених у неё благородный. Надо поддержать в них их чистоту и достоинство, ведь есть же правда на земле? Ты согласен, Володя, нельзя такой случай оставлять, такой возмутительный случай Тут её девичья честь, их молодое счастье, их человеческое право — нельзя же бросить всё на поругание и издевательство кулаку, нельзя, нельзя! — повторяла она, крутя пуговку на рукаве. Оторвала и смешалась. Застенчивая в выражении чувств, она смутилась своего взрыва и сразу потеряла нить. — Володя, нельзя так оставить.
— Разумеется, нет.
Он подошёл, притронулся к её плечу, мгновение глядел на неё с выражением радостной и удивлённой любви.
— Видать, вы люди-то ничего, промеж себя живёте по-божески, — будто удивился мужик.
— А вот этого нельзя сказать, что по-божески, — круто повернувшись, с весёлой искрой в глазах ответил Владимир Ильич. — Живём по-человечески. Итак…
Он шагнул к конторке, взял перо.
— Обратимся в суд?
Мужик ёрзнул на табурете. На его задубелом от ветра лице появилось что-то тупо-испуганное.
— Не то, — сам себе ответил Владимир Ильич. — Обращаться в суд — значит подвергать испытаниям стыдливость и самолюбие девушки. Почему ушла из батрачек до сроку? Потянутся подлые сплетни. Нет, в суд не будем пока обращаться. Но кулаку судом пригрозим Паша!
Она влетела в эту знакомую, но чаще всего для неё закрытую комнату, где до потолка поднималась полка с книгами, а передний угол занимала конторка, та конторка, за которой писались сочинения о революционной борьбе, письма, планы, заметки, статьи, протест против кредо, за которой обдумывалась программа Российской социал-демократической партии.