— Не трясись, — велела Елизавета Васильевна.
Они обе молчали, прислушивались. Там чем-то грохали, падали книги. Пепел рос горкой перед Елизаветой Васильевной.
— Пронеси, пронеси господи! — шёпотом молилась Паша, больно прижимая к груди кулаки.
Ничего крамольного не нашли тогда жандармы на книжной полке Владимира Ильича. Может, и не было крамольного. А может, и было. Надежда Константиновна сама прибрала после обыска бумаги и книги.
Вроде не похож на жандарма пришедший. Но Паша всё же сухо спросила:
— Зачем тебе Владимир Ильич?
Но она уже догадалась, что этот парень, худущий, с каким-то удивлённым и вместе открытым лицом, пришёл к ним без камня за пазухой. А во-вторых, она чувствовала, этот парень глядит на неё восхищённо. Конечно, ей нравилось, когда её красотой восхищались.
Ну, чего тебе надо? Ты нездешний? — добрее спросила она.
— Ссыльный.
— Ой!
Как вы, должно быть, заметили, Пашино «ой!», так часто срывавшееся с её губ, могло выражать самые различные чувства: изумление, радость, участие, но только не холод. Прошка понял, что в этом доме его ждёт доброта.
— Давай я вёдра-то снесу. С полными встретил, к удаче.
— Располагай, что к удаче. А донесу сама. Мы привычны. Входи в дом, гостем будешь. Ссыльный. А я думала, новый вестовой какой из волости. Как тебя звать?
— Прошка Прохор, — поправился он. («Сейчас скажет: „Прошка, глазищи как плошки“».)
— Ой! У нас во всём Шушенском Прохора нет. Откуда ты такой заявился? Прошка. А подходит. Ты Прошка и есть. Как угадал поп имя для тебя припасти, подходяще уж больно.
— А тебя как зовут?
— Пашей зовут. Входи. А Владимира Ильича с Надеждой Константиновной нет. Рано утром уехали. Завтра, может, к вечеру будут.
И не сбылось чудо. А что будет завтра, увидим.
Женька вскочила от порога и, виляя хвостом, тявкнула раза два, встречая Прошку добродушным лаем.
— Она у нас безошибочная, хорошего человека от худого зараз отличит, — сказала Паша. — Проходи к столу, садись, гость.
Сама опустила вёдра на пол. В вёдрах плавало сверху по круглой дощечке, вода не расплёскивалась. У печки бушевал и плевался горячим паром самовар под трубой. Маленькое, до голубизны бледное существо складывало на полу самодельные, расписанные красками кубики. Серьёзно, недетски поглядело на Прошку.
— Ты прошение пришёл к нам писать?
— Нет, это Прошка, высланный к нам. А это Минька. Они латыши, отца к нам на поселенье прислали, отец катанщик, а зовут не по-нашему — Кудум. Валенки катает. А пьёт! Что заработает, то и пропьёт. Владимир Ильич с Надеждой Константиновной Миньку жалеют. Минька, чай сейчас станем пить. Прошка, а ты ещё и порядков наших не знаешь. Утром проверка, под вечер опять же проверка, удостовериться, на месте ли ты. А то унтера жандармского из города принесёт с объездом, поумней тогда надо. Если что есть неразрешённое, прячь.
— Кого ты там обучаешь?
Вошла женщина в белой кофточке, неся в руках шитьё и книгу под мышкой, заложенную спичкой на странице, где, видно, читала. Пожилая женщина, гладенько причёсанная, с широким белым лбом и смешливым взглядом.
— Откуда гость?
— Он, Елизавета Васильевна, высланный к нам.
— Шутишь! Докатилось начальство — ребятишек ссылать принялось. Чем ты их напугал?
Она посмеивалась, но улыбка у неё была душевная и звала к откровенности. Но Прошке запомнилось: «Не жалей себя. Жалость к себе расслабляет». И он не стал рассказывать, как его предал и засадил в тюрьму почитатель Екатерины Дмитриевны Кусковой Пётр Белогорский.
— Если я молодой, так наше главное в будущем, — бодро тряхнул Прошка вихрами.
— Когда так, будем пить чай.
Минька бросил складывать кубики и приковылял на кривых ножках к столу, вытянув тонкую шею, высматривая, не поставлены ли в стеклянной сахарнице конфетки.
— Будет тебе конфетка, — сказала Елизавета Васильевна.
Прошке она показалась ничем не замечательной старой женщиной в белой кофточке. Вот разве лишь любит читать! Это Прошка вмиг угадал. Хотя бы по тому, как она вошла с книжкой и положила возле себя на столе. А сама принялась шить, пока Паша даст чай. Прошка не знал, как смело и гневно поручик Крупский воевал с бесчинством царских чиновников в Польше и всюду, где ему приходилось служить, и как жена говорила ему: «Что бы ни было, я с тобой».