— А телеграммы из дому нет, — говорила Доминика. — Нет и нет телеграммы.
Каждое утро она просыпалась с вопросом, не принесли ли телеграмму от родителей.
«Наша родная и любимая дочь, горюем с тобой твоим горем, скучаем о тебе, ждём домой тебя, дочка, когда родится твой маленький. И нашего милого, бесценного внука ждём и любим! Отец, мать».
Телеграммы от отца и матери не было.
— Они не хотят моего возвращения домой. Они меня прогнали из дому.
— Меня тоже прогнали из дому.
— Товарищ Прохор! Проша Ты мужчина, у тебя ведь не будет маленького.
— А вы не бойтесь, вы радуйтесь, что у вас будет маленький! Ваше счастье, что будет!..
— Правда, правда! Я радуюсь. Спасибо тебе, Проша. Ничего, что я на «ты» перешла? Так ближе, теплее, на «ты» Ванеев хотел сына. И я хочу сына, но если родится дочка, Ванеев и дочку любил бы Как ты всегда сердечно скажешь, Проша, спасибо тебе! Ты мне всё равно что родной.
Однажды, когда, по обыкновению, они прогуливались вдоль села, Доминика замедлила шаг, к чему-то прислушиваясь, ей одной только слышному. Зеленоватая болотная бледность медленно полилась по лицу. Глаза стали огромны, застыли.
— Скорей домой! — сорвалось с губ.
Вытянув руку, она шатающимся шагом подошла и со стоном привалилась к забору.
— Скорее Ольгу Борисовну! Лепешинскую! Прошка, Прошка, скорей! — Она крутила и мяла край чёрной шали, открывала рот, ловила ртом воздух.
Прошка перепугался, с перепугу потерял соображение. Что делать? Кричать во всё горло? На помощь, на помощь, помогите, добрые люди!
А добрые люди, то есть ермаковские бабы, увидев из окон припавшую к забору Доминику Ванееву, повыскакивали из изб, наспех накинув шубейки поверх кофточек, подхватили роженицу под руки и повели домой.
— Беги в больницу за фельдшерицей Ольгой Борисовной, чего стоишь, рот разинул, ворона? — закричали на Прошку.
Прошка примчался в больницу.
— Ольга Борисовна, Ольга Борисовна!
— Без паники! — оборвала она. — Всё естественно. Природа знает.
А сама стремглав побежала по селу вместе с Прошкой к Ванеевым, приговаривая:
— Успеть бы! Что там, бог мой, успеть бы!
Там кипел самовар. Из-за перегородки слышались стоны и чей-то жалостливый бабий голос:
— Не стыдись, милая, кричи, с криком-то легче. Стриженая, в пенсне, Ольга Борисовна Лепешинская энергично вымыла руки, надела белый халат, повязалась белой косынкой и приказала всем выйти из избы.
В этот день появился на свет маленький Толя.
Ночью на село Ермаковское налетела буря. Ветер как бешеный кидался в окна, вся изба кряхтела, вой и свист слышались с улицы — скрипели ворота, стонал журавель колодца, рябинка колотилась о забор обледенелыми ветками, метались по селу снежные смерчи, гудело в трубе. «Батюшки, где я? — в смятении думал Прошка. — В Сибири. Ссыльный на три года. Неужто? А в трубе-то что делается, будто волки воют!»
Он спал под хозяйским овчинным полушубком на лавке. Буря его разбудила. Он лежал с открытыми глазами, не шевелясь. Где-то, не смолкая, стучало: тук-тук-тук-тук. Как на кладбище, когда забивали над Ванеевым крышку гроба. Ночь тянулась тоскливая, долгая-долгая. До утра билась ставня.
На рассвете заохала старуха. Свесила ноги с печки. Поскребла спину.
— Осподи, прости грехи наши. (Зевок.) Малый, вставай. (Длинный зевок.) Слышь, ставню с петли сорвало. Калитку от снегу, чай, не открыть.
Вьюга намела за ночь у заборов кривые сугробы, нахлобучила шапки с козырьками на крыши, перепутала дороги, сровняла канавы, наморозила на окнах ледяные цветы и унеслась. Высокое, ясное встало утреннее небо над селом Ермаковским. Выкатилось из-за горизонта розовое, будто умытое, солнце. Заискрился снег, и ночная тоска унеслась вместе с бурей. Наставал день, полный дел, как мешок, доверху набитый разным добром. Калитку откопать. Ставню на петли навесить. Снег во дворе раскидать. Тогда завтракать. Бабка ставила на стол миску с запечённой в молоке брюквой или картошкой, Прошка приносил из холодных сеней калачи. Калачей бабка напекала десятка три сразу и навешивала на шесты в сенях замораживать. Когда надо, замороженные кинет в горячую печку на под, их жаром охватит, пышные станут, с хрустящими корочками — такой еды в Питере Прошка не пробовал.
Управившись за утро с бабкиным хозяйством, отзавтракав, — на уроки к Аркановым. Ольга Александровна Сильвина — строгая учительница, не давала Прошке поблажек, гнала по всем наукам без отдыха.
— Учись, рабочий класс.