Доминика с радостью встречала его:
— Кто к нам пришёл? Дядя Проша пришёл. Проша, ты с улицы, согрейся немного. Тише, не топай, не разбуди его. Погляди, он улыбается. Не веришь? Честное слово, уверяю тебя, сейчас улыбнулся во сне. Проша, взгляни, у него бровки наметились, он чернобровым будет, весь в отца. А губки какие хорошенькие, верно? Спи, мой маленький Толь, баю-бай.
Прошка нагибался над постелькой, устроенной в корзине из ивовых прутьев. Маленькому Толю Ванееву корзина перешла в наследство от Оли Лепешинской. Сморщенный, красненький, с пуговичным носиком, лежал в ивовой корзине маленький Толь. Бурная жалость поднималась в Прошке. От жалости щипало в носу.
— Правда, мил ненаглядный мой? — шёпотом восклицала Доминика, опуская ресницы, прикрывая нежный свет глаз.
Прошка старался быть полезным Ванеевой. Когда она говорила грустным голосом: «Проша, спасибо!» — он отвечал грубовато: «Чего там спасибо!» — и таскал воду для стирки пелёнок, вздувал самовар, лазил за картошкой в подпол.
Главная же и незаменимая его польза была в том, что как раньше Доминика без конца рассказывала ему о Ванееве, так теперь изливала Прошке свои заботы и горести. Что им делать с маленьким Толем? Как им жить дальше? Куда им деваться? Нет телеграммы из дому.
— Свет не без добрых людей, Доминика Васильевна.
— Правда, правда, ты мудрец, Проша! Ты рассуждаешь, как настоящий мудрец. Что-нибудь придумается в конце концов. Образуется как-нибудь. Не вешай головы, маленький Толь. Ты ещё и держать головёнку свою не умеешь. Не будем падать духом, маленький Толь. Рассказать тебе об отце? «Хочу громадного счастья, хочу громадной доли!» Ах, как коротка была его жизнь. Как он ждал тебя, маленький Толь!
Она говорила, держась за края колыбели, раскинув руки над сыном, как птица крылья.
Раз под вечер, когда Прошка, чистя на ужин картофель, выслушивал эти печальные речи, из сеней донеслось:
— Входите! Тулуп-то снимайте.
Хлопотливый голос хозяйки кого-то привечал в сенях.
— Истомились небось, дорога зимняя, вьюжная, без привычки-то растрясешься по сугробам до смерти, здесь они, сиротинки.
— Кто там? — замерла Доминика, покрываясь внезапной, как при обмороке, бледностью.
В два шага Прошка был у окна. Возле дома, почти упёршись в ворота оглоблями, стояла запряжённая парой кошева. Ямщик вытаскивал из кошевы узлы и кошёлки. А в избу уже входила маленькая, щуплая, лет пятидесяти женщина с красными, нажжёнными морозом щеками. В тёмные ямы провалились глаза. Стала у двери. Медленно, молча подняла к горлу крест-накрест ладони. Доминика закричала не своим голосом, кинулась к этой женщине, обхватила, целуя лицо ей и руки, несчётное число раз целуя. Женщина уронила голову ей на плечо. Они стояли, прижавшись, не отпуская друг друга.
Та отстранилась наконец:
— Внука покажи.
Держась за руки, они подошли к корзине. Женщина нагнулась, у неё дрожало лицо.
— Внучок, сиротинка, — Вдруг откинулась и исступлённо, шёпотом: — За что он его осиротил?
— Кто, мама? О чём вы?
— За что? За что ты отнял у него отца, господи? Осиротил до рождения? За что?
— Мама, полноте, милая, хорошая вы наша.
Доминика схватила её морщинистые руки с толстыми жилами, гладила, прижимала к груди, целовала.
— Мама, полноте, мама!
— Как внука назвали? — утихнув, спросила мать.
— Анатолием.
— Я и надеялась. Спасибо. Сильно мучился Толюшка? Правду говори.
— Он тихо умер. Волгу всё вспоминал, вас Он вас любил.
— Рассказывай. Без утайки.
Мать не хотела ни выпить чаю, ни переодеться с дороги. Морозный румянец остывал у неё на щеках, сменяясь восковой желтизной. Неутешная и гневная, она сидела на лавке, горько слушая рассказ Доминики о последних днях сына. Не могла она, не хотела мириться со смертью сына! «За что ты его покарал? Он ли был не хорош? За что же, немилосердный, неправедный бог?!»
Она взбунтовалась против бога, и сердце её стало бесстрашным. Жена бедного чиновника из Нижнего Новгорода, нигде не бывавшая, кроме, может быть, двух-трёх городов по месту службы мужа, не колеблясь собралась в неведомый путь, в чужую сторону к невестке и внуку. Ни дальнего поезда не побоялась. Ни сотен вёрст с ямщиком по Сибири. Ни зимы, ни тайги.
На кладбище к Ванееву на другой день пришли все вместе с матерью, вся колония ссыльных. Снегом занесло кладбище. Над могилами поднимались сугробики. Монотонно стояли кресты. Над одним сугробиком креста не было. Лежала чугунная плита.