Она охнула, когда он вошёл в дом. Тихо: «Ой!» И опустилась на лавку, словно без сил. Вчера не заметила Прошку. Ничего не сказала. Даже «здравствуй» не сказала.
Наверное, она тоже не спала эту ночь, глаза её были без блеска, без искр.
— Глядите, кто к нам пожаловал! — воскликнула Елизавета Васильевна. — К нам питерский печатник пожаловал, товарищ Прохор. Идите садитесь за стол. Пашенька, деточка, чайку бы! А может, он и есть хочет? Может, он голодный? Не стесняйтесь, Проша. Я ещё с питерских времён привыкла вашего брата кормить.
Добрая Елизавета Васильевна Крупская! Прошка не знал о поручике Константине Игнатьевиче, который на площади уездного польского городка разгонял из пистолета жандармов и лавочников, издевавшихся над евреями и польским народом во славу российской императорской власти. Прошка не знал о поручике Крупском. Леопольд не успел рассказать. Ведь они всего два раза и виделись с Леопольдом Проминским.
— Так что же, товарищ рабочий-печатник, значит, Дворцовая площадь, Пётр Первый на коне? — лукаво щурилась Елизавета Васильевна, вспоминая, как в ту встречу они состязались, кто лучше знает знаменитые в Петербурге места и памятники.
Тогда был вечер. На столе на круглом подносе фыркал и бурлил самовар, Елизавета Васильевна была весела и смешлива, и Прошка даже и думать забыл, что его выслали в ссылку. Думал, хорошо жить! Сейчас опять он сидел здесь за чаем. Надежда Константиновна в тёмном платье, в котором совсем была тоненькой, в лёгком пуховом платке, кутаясь до подбородка, ходила по комнате меленькими шажками. Иногда останавливалась, придерживая платок у подбородка.
Если бы на месте Прошки был Леопольд, удивился бы, что Надежда Константиновна ходит. Ведь это у Владимира Ильича привычка ходить. Прошка не знал их привычек, но беспокойство Надежды Константиновны передавалось ему. Надежда Константиновна была неспокойна. Вспомнилась питерская жизнь, вдруг вспомнилась, вспомнилась вся! Увидела товарища Прохора, подручного печатника из типолитографии Лейферта, и поняла, как соскучилась, стосковалась о питерских рабочих кружках и вечерних классах, где была учительницей. Как любила свою должность, которую надо было скрывать от полиции. Как старательно готовилась к лекциям, с подъёмом, волнением. Уважала рабочих, своих учеников. И её любили и уважали рабочие. И как это было всё хорошо.
— Когда живёшь среди рабочего класса, хоть частью живёшь, удивительно чувствуешь силу и значительность жизни. Я не говорю обо всех подряд рабочих, я говорю о рабочем классе, молодом, на который историей возложена миссия. А в то же время интересно, страшно важно и с каждым отдельно рабочим! Живые люди. Не отвлечённые понятия, а живые, очень разные, серьёзные люди. Ах, что-то запечалилась я.
— Это отъезд Проминских на тебя подействовал, — сказала мать.
— Конечно, подействовал. Хорошо, когда знаешь, зачем живёшь, когда перед тобой большая задача. — Надежда Константиновна подошла к ней, обняла: — Родная моя.
После чугуна с горячим картофелем у Сосипатыча Прошка через силу одолел пышку, подсунутую ему Елизаветой Васильевной. Допил чай. Перевернул чашку вверх дном, как приучила бабка Степанида, блюдя свои строгие правила. Положил на дно чашки огрызок сахару и подумал с грустью, что пора в Ермаковское. Сказал спасибо за чай, сказал, что ермаковские кланяются, здоровья желают, а ему, Прошке, нельзя ли перед уходом Владимира Ильича повидать?
— Важное дело? — спросила Надежда Константиновна.
— Нет, дела важного нет. Просто повидать.
Надежда Константиновна пытливо на него поглядела и, ничего не ответив, ушла в ту комнату, где Прошке быть не пришлось. Не пришлось увидеть конторку с перильцами и лампу под зелёным абажуром, всегда на одном месте, у перилец, в левом углу. Владимир Ильич работал каждый день допоздна. Светит в окно ночью зелёная лампа. Тысячи вёрст вокруг. Всё ночь, ночь. Всё Сибирь да Сибирь. Всё тайга. Одна горит зелёная лампа.
Владимир Ильич за конторкой писал. Остро отточенный карандаш без остановки бежал по листу. Надежда Константиновна знала его манеру писать. Быстро, быстро, быстро! Она любила его манеру страшно быстро писать. Когда любишь человека, всё любишь в нём.
Надежда Константиновна присела к столу. Там её дожидались переводы и рукопись книги о женщине-работнице, которую она с таким увлечением писала. Но сейчас она пришла не за тем. Кутаясь в пуховый платок, она облокотилась на стол, подпёрла подбородок ладонями. Владимир Ильич оторвался от листа.